Книга Комната влюбленных - Стивен Кэрролл

Юная посетительница все так же непринужденно излагала свои идеи. То ли сами слова, то ли уверенность, с которой она говорила, быстро заставили Волчка признать, что она умна, да еще и начитанна, — большинство студентов не шло с ней ни в какое сравнение. Девушка говорила интересно и живо, ее оригинальные и вместе с тем тщательно продуманные идеи заслуживали всяческого внимания. И все же Волчок не мог избавиться от чувства, что для постороннего взгляда осталось бы загадкой, кого он, собственно, слушает. Как и пару дней назад, она как будто возникла ниоткуда, просто стояла перед ним, и все. Как и в прошлый раз, неслышно — ни единого шага в обычно таком шумном коридоре. А может, ее и вовсе никто, кроме него, не видел. Может быть, девушка только для него и существовала. Хотя дикость, конечно. Надо же до такого додуматься! И тут она подняла руку и оттянула вверх рукав своего шерстяного свитера.

Конечно, она была оживлена, да и вообще, видимо, склонна к жестикуляции. Из породы людей, что со связанными руками тут же лишаются половины словарного запаса и впадают в самое жалкое косноязычие. Теперь девушка подробно излагала ему бегло очерченные при первом знакомстве тезисы. Совершенно новые, можно сказать, блестящие мысли. Немудрено, что они так же увлекают таких вот молодых женщин, как когда-то его увлекали лекции мистера Ливиса — в ту далекую пору, когда Волчок сам был молод и испытал на себе власть грандиозных идей. В ее речах Волчку виделись первые проблески новой системы, которая скоро отправит его и ему подобных в разряд диковинной старой рухляди. Так когда-то Волчок и его товарищи навесили на своих старомодных предшественников и учителей ярлык «ученые джентльмены». Все это постепенно сделалось ему как-то безразлично. Все они через это проходили. К тому же он находил какое-то странное утешение в том, что музыка меняется, а танец остается прежним.

Поначалу он еще как-то улавливал смысл ее слов, поначалу в его голове даже проносились какие-то смутные мысли, но потом она подняла руку и оттянула рукав свитера, и в этот самый миг Волчок пропал, пропал безвозвратно. Он будто оказался в совсем другом, далеком мире. Девушка что-то говорила, может быть, даже задавала вопросы, но это не имело значения. Все его внимание было приковано к причудливым движениям ее руки, к грациозным пальцам, которые то разворачивались веером, то снова смыкались — и опять раскрывались, как брошенное в воду оригами или дивный экзотический цветок, доступный только его взорам.

Голос девушки вывел его из забытья. Какой-то вопрос, но какой? Не совсем понимая, что происходит, Волчок с отсутствующим видом пробормотал пару абзацев из своих сто раз читанных старых лекций.

Потом воцарилась тишина. Запас готовых тезисов исчерпан. Может быть, он даже умолк на середине предложения, — по крайней мере, его собеседница слегка наклонилась вперед в ожидании продолжения и устремила на него вопрошающий взгляд. Предполагалось, что профессор продолжит. Но он не мог. Профессору больше нечего было сказать. Он сбился с текста, затерялся в интеллектуальной пустыне, весь мозг его был как большое белое пятно. Они молча смотрели друг другу в глаза. Нестерпимое молчание. Кто-то из них должен хоть что-то сказать. Чтобы спасти привычный порядок вещей, чтобы восстановить защитный слой самообладания и лжи — непременное условие благопристойной будничной жизни. Девушка подалась вперед с почти заговорщическим видом, ее губы едва заметно трепетали, казалось, вот-вот она заговорит. А она все молчала. Не в силах больше вынести этот взгляд, Волчок пробормотал что-то маловразумительное насчет времени, встал и заметался по кабинету, суетливо складывая в портфель какие-то ненужные бумаги. При этом он не переставал расхваливать «свежие», «увлекательные» и «многообещающие» выкладки своей посетительницы. Комплименты перемежались жалобами на срочные дела и совершенное отсутствие времени. Такая неожиданная спешка должна была бы удивить девушку. Но та как ни в чем не бывало сидела за его столом и не выказывала ни малейшего удивления. Она смотрела на Волчка в упор и прекрасно отдавала себе отчет в том, какая буря разразилась у него внутри. Казалось, она вот-вот скажет что-то важное. Но нет, она просто поднялась с места и поблагодарила его отрывисто, но вежливо.

И ушла, бросив через плечо взгляд более красноречивый, чем все невысказанные слова в мире. Волчок вздохнул с облегчением. Ведь что бы она ни собиралась сказать, слышать он этого не хотел. Она исчезла в коридоре, как образ из странного, беспокойного сна. Растаяла при звуках охотничьего рога, словно порождение привязавшихся поэтических строк. Она ушла, но лишь для того, чтобы в любой момент вернуться и постучать в запертые двери памяти так настойчиво, будто действительно существовала. В коридоре не было ни души. Никто не видел, как она пришла и ушла. Волчку стало не по себе, и он поспешно запер дверь кабинета.

Итак, Аллен «Волчок» Боулер, почетный профессор английской литературы, всеми признанный арбитр в вопросах изящной словесности, носитель возвышенных идей и непримиримый враг всего пошлого, вышел из здания своего факультета. Он никак не мог избавиться от неприличного и, несомненно, пошлого чувства, будто он услышал какой-то призыв и не может на него не ответить.

Он шагнул под неяркое зимнее солнце, шляпа в руке, пальто нараспашку, и окунулся в ясный полдень, сиявший за университетскими стенами. Воздух был морозным, и он стремительно зашагал по широкой, обсаженной деревьями аллее — ему надо было разогнать кровь.

После ужина Волчок допоздна просидел в своем кабинете. Он развалился в кресле и растерянно смотрел на привычные книги. Ему не хотелось их читать. Он снова видел, как девушка подняла руку и оттянула рукав свитера, снова не мог оторвать глаз от ее запястья. Потом она вдруг посмотрела на него и наконец произнесла те самые слова: А ты такой же, такой же, как и все.

Воображаемый голос заполнил тишину, и многолетний самообман рассеялся, оставив Волчка наедине с этими словами. Не стоит обольщаться: они никогда не уйдут, но всегда будут стучать в запертую дверь его памяти.

Глава девятнадцатая

Элегантная женщина пятидесяти с небольшим сидела за письменным столом и глядела в окно. Площадь напротив была залита мягким светом. Длинные тени вытянулись поперек изумрудной лужайки. «Боже мой, неужели уже так поздно?» Она сама не знала, как долго сидит уже у окна своего лондонского офиса, как долго ее мысли рассеянно блуждают по сияющей зеленой траве. Потом старинные, унаследованные еще от Чарли каминные часы пробили наступление очередного часа и заставили ее очнуться от зеленого забытья.

Стены просторной светлой комнаты были сплошь заставлены книжными стеллажами. На столе громоздились стопки рассортированных писем и рукописей, лежали только что снятые очки, стояли рамочки с черно-белыми и цветными семейными фотографиями. В просвете между полками висела еще одна фотография — запорошенная снегом голая яблоневая ветка. Этот снимок был одной из особо дорогих вещей, которые она взяла-таки с собой, покидая Японию вскоре после войны. В ту пору друзей у Момоко было не больше, чем сейчас. Но все же они были. Например, Эйко. Момоко всегда любила фотографии подруги. Одинокие деревья, бесконечное пустое небо и парящий где-то вдалеке зоркий ястреб приносили ей странное утешение. Как собратья но одиночеству. Оторвавшись наконец от зимнего пейзажа, она перевела взгляд на каминные часы.