Книга В шкуре льва - Майкл Ондатже

Патрик неуверенно брел по городу, останавливаясь перед незнакомцами, рассматривая новую моду. Он ощущал себя невидимкой. На улицах за вокзалом Юнион лежали глубокие сугробы. Он двигался к востоку, по Истерн-авеню, пока не оказался у пекарни «Герань». В теплом просторном помещении, где сквозь мучную пыль пробивались лучи зимнего солнца, он миновал сверкавшие чистотой машины, разыскивая Николаса. Плывшие на движущейся ленте булочки ныряли в конце пути в озерцо кипящего масла. Наконец Патрик увидел его в костюме, покрытом белой пылью, в другом конце пекарни, распоряжавшимся движением всей этой снеди. Николас Темелков подошел к нему и обнял. Медвежьей хваткой. Хваткой жизни.

— С возвращением, мой друг.

— Она здесь?

Николас кивнул.

— Она собрала свои вещи.

Патрик сел в грузовой лифт, потянул за веревку и оказался у квартиры Николаса на втором этаже. Вошел туда и постучал в дверь маленькой комнаты.

Хана сидела на кровати, сложив руки на коленях, и смотрела в пол. Она медленно подняла глаза, как Элис, — глаза приходили в движение первыми. Она была так похожа на Элис, что ему стало страшно. Он отвернулся и стал оглядывать аккуратную комнату, собранный чемодан, лампу рядом с кроватью.

Она смотрела на него, понимая, что скрывается за этим взглядом. Патрик прислонился щекой к дверному проему, воротник новой куртки плотно охватывал шею. Пять лет назад, перед тем как он отправился в «Маскоку», они зашли в пекарню «Герань». И Николас обещал присмотреть за Ханой. Пригласил пожить в его семье. Он сделал это как бы между прочим, не колеблясь, сидя у себя в конторе под часами, которые так нравились Хане, — каждый час на циферблате был представлен особым видом пончиков. «Некоторое время, — сказал Патрик, — каждый из нас будет жить самостоятельно». — «Я знаю», — ответила она. Ей было одиннадцать.

Хана поднялась с кровати.

— Эй, Патрик, посмотри, как я выросла!

Она подошла к нему и тихо обняла — руки сомкнуты у него за спиной, голова достает ему до подбородка.

В балканском кафе они сели за столик и заказали суджук, свиную колбасу с пореем и чесноком, которой он так давно не ел.

— Ты здоров?

— Да. Как лошадь.

— Это хорошо.

— Хотя мне надо будет привыкать к нормальной жизни.

— Все в порядке, Патрик… Не страшно, что ты был в тюрьме. Но об этом лучше не вспоминать.

— Ты права.

Ему нравится с ней шутить, узнавать, что она думает о жизни. В тюрьме, думая о том, как он выйдет на свободу, он представлял себя одиноким. Ничего не иметь, ничего не терять. Он наслаждался этим образом, проводя ночи без сна, наблюдая за другими заключенными, ворочавшимися в своих камерах, словно большие серые рыбы. В тюрьме он защищался молчанием — как будто любая фраза представляла для него опасность, как будто одно-единственное слово могло положить начало исчезновению Элис из его тела. Замкнутость давала ему силы. Отказываясь от общения, он был способен удержать ее в себе, в своих руках. Но в ночь нападения на Караваджо нехитрая песенка его отца сорвалась с его губ как предупреждение. И Патрик отступил от своего зарока.

— Ты подружился с кем-нибудь в тюрьме?

— Да, с одним человеком. Он сбежал.

— Как жаль! А что он сделал?

— Он вор. В тюрьме ему хотели перерезать горло.

— Тогда хорошо, что он сбежал.

— Он был очень умным.

~~~

Миллионер Эмброуз Смолл никогда не позволял пересекаться разным сферам своей жизни, возведя между ними высокие стены. Любовницы, соотечественники, бизнесмены ничего не знали друг о друге. И потому полагали, что у них нет конкурентов или что те живут в других странах.

Приехав к Эмброузу Смоллу после того, как он исчез из мира финансов, Клара Диккенс полагала, что сумеет его узнать. Но за несколько лет совместной жизни она узнала только то, что он ей позволил. Теперь же она находилась слишком близко к нему — к его новым ежедневным требованиям, редким всплескам обаяния. Ей хотелось хоть раз подняться на разделявшую их стену и увидеть оттуда соединявший их горизонт.

Но то, что в конце концов ей открылось, после того как он осел на пол в опустевшей комнате в Марморе — там были только Клара, стены, деревянный пол и голые окна, так что он ночью спал словно в гробу из лунного света, — оказалось гораздо хуже.

За несколько дней до смерти сознание Смолла освободилось от внутренних перегородок, как будто то, что разделяло разные миры, выдернули из него, словно спинной хребет. Пока он что-то говорил и бормотал Кларе, события сталкивались друг с другом — ночь с любовницей, переговоры в Гранд-опера-хаус. Незнакомцы и мертвецы из его прошлого прибывали в эту пустую комнату, освещенную единственной горевшей даже днем лампой, их тени появлялись и исчезали, подобно переливам лунного света.

Слова слетали с его губ, ужасая ее изощренностью познания — множества женщин, глубин финансового моря. Она услыхала от него несколько различных описаний самой себя, много лет остававшихся невысказанными, узнала о его привязанностях и страстях, о раздражении и неудачах, о благоговении перед ее тонким чувством цвета, о том, как несколько лет назад она, стоя в холле, понюхала свои подмышки, думая, что ее никто не видит.

Клара сидела на полу, пригнувшись, так что Эмброуз не мог ее видеть. Он застыл в позе лотоса, с обнаженной грудью, руки двигались по лицу, сладострастно потирая лоб, словно открывая свои отражения, его голос стихал, когда пальцы нащупывали правое ухо. Потом он наклонился вперед, так что его голова могла коснуться пола в глубоком, претендующем на изящество поклоне, поклоне аскета. Цапля, опустившая голову под воду, глаза открыты в холодном потоке, высматривая рыбу, которую она затем подбросит в воздух и поймает в голубой туннель глотки.

Клара сидела на полу в десяти футах от Эмброуза, рядом с лампой, под обстрелом разрозненных эпизодов его прошлого. Кем были эти женщины? Куда исчезли поверженные враги? Эмброуз говорил медленно, слова бесстрастно изливались из его темной полуобнаженной фигуры, как будто он просто-напросто опорожнял бочонки, избавляясь от балласта. Наружу выплескивались театры, жена, сестры, женщины, враги, Бриффа и даже Патрик.

Единственной очевидностью для него была эта голая комната, куда Клара приносила ему пищу. Он подвергся сжатию, превратился в готического ребенка, внезапно переполненного речью, которая никуда не стремилась, только прочь из его тела. Плоть со следами укусов, маникюр, борзые, секс, коды сейфов, самоубийства. Она увидела этот мир, как если бы была привязана к мчавшейся галопом лошади, — мелькали лица, слышались обрывки разговоров, но горизонта не было. После всех этих лет она не получила вознаграждения, не ощутила его. Она отступила.

Теперь его лицо спокойно. Теперь атлетическая верхняя половина его туловища наклонилась далеко вперед, рот цапли коснулся голубого деревянного пола, а голова, погрузившись под воду, повернулась и увидела в меркнущем свете лампу, оказавшуюся луной.