Книга Смрт - Эдуард Лимонов

— И все-таки, полковник д'Аннунцио и Фиуме? Помните?

Он даже наморщил лоб от усилий, но затем отрицательно помотал головой:

— Нет, полковника не помню. А в Фиуме тоже стоял потом итальянский гарнизон.

Мы еще раз выпили.

— После того, как хрваты создали с позволения германцев Хрватское независимое государство в 1941-м, итальянцы, стоявшие гарнизоном в Далмации, порой защищали сербов от хрватских отрядов смерти, прятали их, не давали взять их в плен и убить. Иногда они вступали из-за сербов в боевые действия. Старый Милан прав: итальянцы неплохие ребята. Ну и что, что они пытались нас присоединить к Италии, — подал голос Славко.

— Лучше бы мы были частью Италии, — сказал Десанка. — Им все равно, кто из нас серб, кто хорват, всех нас они зовут «слав». Итальянцы хорошие ребята.

И они выпили за итальянцев только потому, что итальянцы не давали им резать друг друга. Если бы кто-то предложил им, они бы выпили за итальянский империализм. И я бы их понял. Итальянцы были для них меньшим из зол, чем они сами.

Старый Милан предложил пойти посмотреть его хозяйство. Женщины остались, а мы гуськом — впереди старый Милан, за ним Зоран, потом я, потом Милан «молодой» (ну из казармы), последним Славко — отправились, выйдя через заднюю калитку. Перевалили, идя мимо стада овец, холм и оказались уже на территории старого Милана. Он не мешкая провел нас в дом. Мельком показал многочисленные прохладные комнаты. Там была обстановка богатого крестьянского дома: ковры, тяжелая мебель, телевизоры в каждой комнате. Затем мы зашли в большой, высокий сухой сарай, метров в десять высотой, не каменный, но деревянный на каменном фундаменте. Старый Милан показал нам свои припасы. На полках стояли мешки с зерном и кукурузой, высоко висели, свешиваясь с балок, копчености: окорока и колбасы. Похвалившись довольством, старый Милан взял палку с металлическим рогуликом на конце, поддел ею окорок и снял его. С окороком мы отправились все на кухню. Там Милан спустился в подвал, открыв люк и принес снизу большой кувшин вина. Большущим ножом нарезал окорок и только после этого разлил вино. Окорок был дивный: красно-коричневое твердое мясо в белых прогалинах жира. В это время ударили одиночные выстрелы. Мы насторожились все.

— Это ничего, — счел нужным предупредить старый Милан. — Вечерами здесь такое бывает. Перекличка. Сейчас вступят пулеметы. Давайте выпьем.

— Опять за итальянцев? — спросил я иронически.

— Нет. Довольно за них. Давайте за прекрасную землю Далмации, по которой ходили апостолы Христа и римские легионеры, славянские орды, германские и турецкие завоеватели, фашисты Муссолини и дивизии Гитлера, усташи и четники, коммунисты Тито и националисты Драже Михайловича. За Далмацию!

За Далмацию мы и выпили.

Белая лошадь

Потом меня стали выталкивать из республики. Дело в том, что в каждой самопровозглашенной республике есть вещи, которые лучше бы скрыть от посторонних глаз. А тут «писец». Крутится, «рус», и все хитрым глазком замечает. А если не все, то и часть «скелетов в шкафу», по меткому выражению англосаксов, могут загубить какую угодно репутацию, даже самую белую. А у горной Сербской республики Книнская Краiна была далеко не белая репутация. Какая на самом деле была эта горная страна, раскинувшаяся на каменных плато в самом центре Хорватии, никто уже никогда не узнает. У них не нашлось своего Гомера, чтобы воспеть их подвиги и осудить их немыслимую злобу. Я видел их пороки, но я перед ними преклоняюсь. Они проявили себя немудрящими, прямыми, как древние. Они столетиями отвоевывали эту землю от завоевателей и от родственных хорватов, два раза в двадцатом столетии пытавшихся навсегда решить их вопрос — сербского анклава в сердце Хорватии. Защищая свои скудные поля, своих тонкорунных поэтических овец, защищаясь, они воевали храбро. Ну что ж, они не смогли противостоять всему Западу, ведь за хорватами стоял Запад. Но они пытались, поэтому слава им!

Они стали мне говорить, что им больше нечего мне показывать, что я уже видел все, что скоро ожидается наступление (на самом деле оно состоялось только через два года), что здесь их земля, они обязаны умереть на ней, но не хотят брать ответственность за мою жизнь на себя. То есть они стали двигать меня к выходу. «Мой» солдат Славко Кошевич отправлялся в однодневный отпуск домой, на плато, в каменную свою деревню, и меня отпустили с ним, дав мне в попутчики полковника Княжевича. Из сегодняшней Москвы XXI века вижу внутренним взором, как мы, оставив военный автомобиль, взбираемся по каменистой тропе в ту деревню. Каждый поворот дороги открывает такие виды, что они просятся на полотно какого-нибудь древнего XVI века. Почему «древнего»? Глыбы камней первобытно-неотесаны, поросли мхом, весна уже тронула чешуйчатые высокогорные деревья, похожие на шкуру дракона, ветви их кое-где лопнули и вытеснили из себя ядовито-зеленые первые листья. Допотопные толстые травы в рост человека и выше, сохранившиеся во множестве с прошлого лета, гудят под ветром. И травы эти, и чешуйчатые деревья похожи на самих сербов — обитателей этих каменных дебрей, такие же кряжистые, агрессивные, непокоряющиеся…

Славко Кошевич издалека заметил свою белую лошадь. Его отец пахал, ибо за лошадью была видна перевернутая свежая земля. А сзади шла небольшая женщина и разбрасывала рукой зерно. Вблизи оказалось, что лошадь скорее цвета тающего, набрякшего водой снега, нежели белая, а женщина превратилась в девочку — сестру Славко. Я никогда до этого не видел, чтоб пахали на лошади и зерно бы от руки разбрасывали. Читал в юности у римского древнего поэта Гесиода, в его поэме «Труды и дни». И вот как во дни Гесиода, передо мною в каменной стране седой отец и девочка-подросток проделывали эту работу, как в кино. Славко был с карабином, он сбросил карабин и мешок и сменил отца. Никто не остановился, сестра продолжала бросать из корзины зерно сразу за башмаками Славко, отец же подошел к нам. Чуть ниже мы увидели сложенные из тех же окружающих камней дома. Из труб шел дым, и дым относило в нашу сторону. Как всегда на Балканах, резко пахло крученым-верченым упорным деревом гор. Дым пах как дым от фруктовых поленьев.

Отец повел нас к дому. По дороге поймал большого петуха и теперь нес его, держа за ноги, головой вниз. Петух даже особенно не сопротивлялся своей участи. Он лишь время от времени всхлопывал крыльями. Подобным же образом носили домашнюю птицу русские крестьяне. Веками.

Отец Славко остановился, поднял в воздух петуха и произнес несколько тирад, звучавших, как звучат мелкие камни, падающие на каменную землю. Обращены они были к полковнику Княжевичу. И ко мне.

— Он приносит извинение за то, что на обед будет петух. Свинья не опоросилась в этот раз, а прошлый приплод весь продали, чтобы закупить зерно для посевной. Засуха два года подряд. И война. Не можем как следует угостить дорогих гостей.

— Скажите ему, что если это для меня, то пусть оставит петуха в живых. Мы отлично питаемся в казарме, — сказал я. Мне было честно жалко огненно-красного и желтого красавца, которому мой визит будет стоить жизни. Полковник перевел.