Книга Раб - Исаак Башевис Зингер

— Тот мужик действительно спрятал вас?

— Долгие недели я просидел в его овине. И чего только он мне не носил!

— А что стало с семьей?

— Никто не уцелел.

Женщина с корзинкой стала трясти головой.

— Когда на небе желают, чтобы кто-либо остался здесь, он остается. Зачем мне, например, надо было остаться? На моих глазах они убили моего мужа и моих птенцов, на горе матери, которая должна была это видеть! Я умоляла: убейте раньше меня! Пусть я хотя бы не увижу, что с ними сделают, о горе мне! Но Бандиты издевались. Двое казаков держали меня, а другие делали свое черное дело. Между собой они говорили, что после того, как управятся со всем, вспорят мне живот и сунут в него кошку. Один них уже держал нашу кошку, которая пронзительно мяукала. Вдруг поднялась суматоха, и все побежали, как ненормальные. До сих пор не знаю, кто устроил эту суматоху и почему они вдруг так испугались Одно знаю — крики раздались адские. Даже сейчас, когда я вспоминаю этот вопль, мурашки начинают бегать по телу.

— Они, вероятно, подумали, что это кричат их солдаты.

— Чьи солдаты?

Женщина, которая жевала брюкву, откусила кусочек и выплюнула. Она обратилась к женщине с узелком:

— Трайне, расскажите им про казака.

Та не ответила.

— Вы сердитесь, что ли?

— О чем тут рассказывать?

— Она три года была женой казака.

— Не надо говорить об этом! Зачем эти разговоры? Погром был страшный, хуже разрушения Храма Господня. Я выгляжу старой, но мне в тамузе минуло только тридцать четыре. Муж мой был богослов. Слава о нем шла по всему польскому королевству. Когда раввин не мог ответить на вопрос, приходили спрашивать моего мужа. Он открывал книгу сразу на нужном месте и давал ответ. Его хотели сделать судьей, но он не хотел, и я не хотела быть женой судьи. К чему это нам было!? Когда община дает кому-нибудь кусок хлеба, он становится поперек горла. А так муж сидел себе над книгами, а я держала мануфактурную лавку, ездила со своим товаром на ярмарки, и Бог миловал меня. У нас не было детей, — это было мое горе. Когда прошло десять лет, и я не родила, свекровь моя, да не помянется ей это на том свете, стала жучить сына, чтобы он развелся со мной. А поженились мы рано. Мне было одиннадцать лет, а ему двенадцать. Он начал совершать обряд с тфилин, когда столовался у моего отца, царствие ему небесное! Да, свекровь требовала развода, и закон говорит также. Но муж мой сказал в рифму: "Трайне, Трайне, люблю тебя крайне". Вот как он говорил. Он мог бы быть бадхеном. Вдруг напали злодеи. Мы все побежали прятаться, а он надел на себя талес в тфилин и вышел навстречу Бандитам. Они приказали ему выкопать для себя могилу. Он копал и молился. Я лежала в погребе и с голоду почти потеряла сознание. Другие вышли ночью искать пищу, а у меня не было сил встать. Я была уже на том свете и видела там мою маму. Играли клезмеры, и я не шла, а порхала птицей. Моя мама летела рядом со мной. Мы подлетели к месту, где встречаются две горы, а посередине был какой-то проход. Внутри — багровый свет, как при заходе солнца, и благоухало ароматными травами рая. Мама проскользнула, а когда я хотела последовать за ней, кто-то дернул меня назад.

— Кто это был? Ангел? — спросил сапожник.

— Не знаю.

— Ну а дальше?

— Я горько заплакала. "Мама, почему ты меня покидаешь?". Она что-то ответила, но я не могла разобрать, что. Звуки в ушах отдавались эхом. Открываю глаза — кто-то тянет меня. Это было ночью. Казак — его звали Василем — вытащил меня из подвала и привязал к лошади. Я умоляла его, чтобы он убил меня. Но тех, кто хочет умереть, оставляют в живых…

— И он стал вашим мужем?

— Мужем-смужем…

— Куда он вас тащил?

— Кто знает? В степь. Он скакал со мной день и ночь. Прошла то ли неделя, то ли месяц. Я даже не знала, когда на свете суббота.

— Ну и дальше?

— Прошу вас, оставьте меня!

— Он продержал ее там три года, — сказала женщина с корзинкой.

— И, наверное, вы имели с ним детей? — спросил сапожник.

Никто не ответил.

Наступила тишина. Все почему-то устремили взор вверх на луну и на звезды. Мойше-Бер спросил:

— У казаков также, как здесь?

— Там красиво. Птицы там щебечут — словно разговаривают. Трава высокая, и когда идешь, надо остерегаться змей. У них маленькие лошадки, но бегут они резвее больших. Верхом там ездят без седла. Они смеются над теми, кто ездит с седлом. Женщины также ездят верхом. У мужчин в одно ухо продета серьга, у каждого нагайка. Когда они разозлятся, то лупят направо и налево. Они способны бить собственную мать, Когда сын вырастает, он выходит на поединок с отцом, а вся станица стоит и смотрит. Сын сбрасывает отца наземь, и все радуются. Даже собственная жена. У нас доят коров, а они доят кобыл. Туда, где я была, приходили и татары… Мужчины бреют головы и оставляют косицу. Есть у них такой праздник, когда играют с крутыми яйцами. У нас все делают дома, у них — на дворе. Стирают и готовят пищу во дворе. Разводят в яме огонь, и если нет дров, жгут навоз. Царя у них нет. Когда надо что-нибудь решать, все казаки собираются вместе и, что хотят, то и делают. У каждого казака две сабли — прямая и кривая. Когда муж подозревает жену, что она путается с другим, он убивает ее или любовника. Ему за это не полагается никакого наказания. Но они умеют петь. Этого у них не отнимешь. Даже женщины. Под вечер все рассаживаются на земле в круг и поют. Один из старших запевает, и все подхватывают. Они умеют также плясать и играть. Он скакал со мной дни и ночи. Нечего было есть. Мы собирали в лесу грибы. Однажды он привязал коня к дереву, меня — к коню, а сам отправился искать пищу. Стали сверкать молнии. Загремело. Я пыталась освободиться, но когда они привязывают — это намертво. Лошадь тоже испугалась, стала брыкаться и ржать. Он вернулся с кабаном. Я не хотела есть. Он его жарил, но мясо осталось полусырым. У них едят мясо жесткое, как камень, и полное крови. Мне душу выворачивало от рвоты, а он совал мне в рот эту мерзость. Там мужья добры к своим женам, но все равно колотят их. Когда казак перестает бить жену, это значит, что больше не любит ее. Колотит он ее не в доме, а на улице. Лупит ее и переговаривается с соседями. Там все мужчины с бородами, как евреи, да не будет это сравнимо!

Так на чем я остановилась? Привозит, значит, он меня в станицу, а я не умею по-ихнему разговаривать. У меня уже отросли волосы, но не такие длинные, как у них… Все собрались и смотрят, как он меня отвязывает от лошади. Подходит старуха в штанах, страшная — настоящая ведьма, и давай реветь и плеваться. Это его мать. Она машет на него кулаком, а он отгоняет ее нагайкой. Прибегает молодая, его жена. Все кричат, все бранятся, а я стою, как истукан, оборванная и босая, отощавшая — полумертвая. Не понимаю их языка, но они тычут в меня пальцами и выражение их лиц такое, как будто они говорят: "зачем тебе эта дохлятина?". Приходят смотреть на меня, как на диковину. Я стала шептать предсмертную молитву. Что помнит баба? "Шма Исраэль", "Перстами Твоими" — одну две молитвы, и обчелся. Обращаюсь к Всевышнему на идиш. — Он понимает любой язык. — "Отец в небесах, возьми меня! Чем такая жизнь, уж лучше смерть". Но когда хочешь умереть, не умрешь. И вот меня взяли в дом и послали пасти гусей. А над ним они устроили суд. Молодые хотели отрубить ему голову, но старые заступились.