Книга Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Судьба лионских рабочих[230]по-прежнему заботит элегантных парижских благотворительниц; лионский базар каждый день получает самые прелестные дары: превосходные картины, восхитительные коврики, очаровательные расписные вазы, экраны, вышитые носовые платки, веера, шкатулки, несессеры, чаши, альбомы, флаконы, жардиньерки, одним словом, излишества всех сортов.

Излишествами устроители базара называют все те милые пустяки, какие им присылают. Посему, сударыни, взгляните на свои этажерки и поищите там вещицы, которые вам разонравились; ведь самые прекрасные вещи дороги нам лишь постольку, поскольку связаны с нашими воспоминаниями. Оставьте себе треснувшую чашечку, которую получили в подарок от милого друга, и пожертвуйте беднякам великолепную чашу, которую вам поднес несносный зануда. Цена вещи — это та идея, которую мы с нею связываем, если, конечно, нам не нужно отдавать за эту вещь деньги; в таком случае все меняется, и идеей становится цена. Искусные феи, не оставляйте стараний: вышивайте платочки, шейте кошельки, изготовляйте ковры, подушки, абажуры, шнурки для звонков и отправляйте все это на лионский базар; две недели подряд элегантные завсегдатаи салонов будут твердить вам: «Как мило все, что вы делаете! Какие прелестные цветочки, какой очаровательный рисунок!» — и вы прослывете ловкими и пленительными, а затем, когда все это будет продано, рабочие воскликнут: «Какое счастье! Нам есть на что купить хлеба!» — и вы почувствуете себя добрыми и великодушными, иными словами, удовольствие вы получите в двойном размере, а тщеславие ваше оттого нимало не пострадает. […]

1 июня 1837 г.

Прогулки. — Тюльпаны господина Трипе. — Сен-Жерменское предместье

Бульвары все в цвету; настала пора красивых женщин и красивых платьев; каждое украшение — настоящий букет; розовый муслин, белый линон-батист, голубые косынки, сиреневая тафта — все радует взор; ныне перед нами уже не симптомы весны, а ее неопровержимые доказательства. На смену грубым черным башмакам пришли изящные башмачки из английской кожи и цветного сафьяна; женщина может ходить по улицам пешком и оставаться элегантной; все пешеходы мнят себя богачами; парижане выходят из дому не только по делам, но и ради прогулки; они останавливаются перед лавками, рассматривают эстампы, выставленные в витринах, изучают портрет принцессы Елены[231]и обнаруживают в ней сходство с самыми разными особами; саму принцессу они не видели, но зато у них полно родственниц и подруг, с нею схожих; один говорит: «Ах! Как она похожа на мою кузину Зенобию! Правда ведь, одно лицо?» — «Не думаю; на мой взгляд, она гораздо больше похожа на мадемуазель Дюбаллюар». — «Да ничего подобного! Мадемуазель Дюбаллюар брюнетка с длинным носом». Выскажем и мы наше мнение: для нас совершенно очевидно, что принцесса на портрете не похожа ни на кузину Зенобию, ни на мадемуазель Дюбаллюар; да и вообще зачем ей быть на кого-то похожей? Все дело в том, что парижанин никогда не испытывает потребности думать, но всегда испытывает потребность говорить: «не могу молчать» — вот его девиз, и однажды мы поговорим об этом подробнее… после чего вынуждены будем просить убежища в провинции.

Покамест мы поздравляем парижанина с тем, что он вновь обрел возможность прогуливаться, и хотим подсказать ему несколько маршрутов, о которых он и не подозревает и которые доставят ему удовольствие; советуем ему, например, отправиться в Аньер и посмотреть, как идет строительство железной дороги[232]; там он увидит телеги, которые ездят сами собой, увидит, как одна-единственная лошадь тянет восемь экипажей. Кроме того, мы рекомендуем парижанину побывать в доме 30 по проспекту Бретёя, позади Дома Инвалидов; там у господина Трипе он увидит собрание тюльпанов, не уступающее тем, какими богата Фландрия. «Фигаро»[233]совершенно справедливо сравнивает эти тюльпаны, грациозно покачивающие головками, этот блистательный яркий партер из четырнадцати грядок, с гигантской кашемировой шалью. Поспешите, если желаете полюбоваться тюльпанами: они проживут еще две недели; поспешите, прогулка доставит вам удовольствие; кто увидит разом шесть тысяч цветков, тот запасется приятными впечатлениями на целый год вперед.

Любители садоводства могут также отправиться в ближайшие дни на два аукциона; но это дело невеселое: цветы, продаваемые с торгов, розы, идущие с молотка, — какая жалость! Гулять под сенью дерев, услаждая свой слух музыкой распродажи; слушать вместо пения соловья рулады оценщика — все это не слишком увлекательно. Впрочем, поскольку любителей собралось много, их восхищение оказалось весьма прибыльным: одно-единственное карликовое банановое дерево ушло за тысячу франков; другое маленькое растение было продано за четыреста франков. Это чудо именуется cactus senilensis; вся оригинальность этого растения заключается в том, что на верхушке у него сидит беленький паричок. Впрочем, ничего особенно редкого мы в этом не видим; в свете такие cactus senilensis встречаются на каждом шагу.

По вечерам любители лошадей и хорошеньких женщин отправляются в цирк на Елисейских Полях: мы ведь уже сказали, что нынче все развлечения начинаются с прогулки и ею кончаются. В десять вечера все возвращаются домой, и наступает время беседы. Если рояль открыт, кто-нибудь начинает петь, берется, например, за один из новых романсов госпожи Малибран — романсов, которые ласкают слух, но навевают печаль, ибо они, к несчастью, пережили тот прекрасный голос, что один только и мог наполнить их смыслом, а затем разговор заходит об угасшей певице и о ее возвышенном таланте[234]. Потом гости принимаются пересказывать вести из Фонтенбло, а потом кто-нибудь спрашивает: «А вы читали книгу господина де Вьеля-Кастеля „Сен-Жерменское предместье“»[235]? Да, мы ее читали, и вот что мы по этому поводу думаем.

Та поспешность, с какою Сен-Жерменское предместье бросилось читать роман, направленный против него, куда лучше свидетельствует о его слабости и ребячестве, чем это делает сама книга. Между тем напрасно станете вы искать в «Жераре Штольберге» изображение Сен-Жерменского предместья; вы найдете там описание светского общества — того светского общества, которое одинаково везде и повсюду, но не найдете ни одной характерной сен-жерменской черты, ни одной исключительной детали. Женщины злословят, юноши насмешничают; чтобы увидеть это, незачем переправляться с правого берега Сены на левый[236]. Тот, кто дает своей книге такое точное название, должен быть готов к встрече с требовательными читателями. Открывая роман, озаглавленный «Сен-Жерменское предместье», мы ожидали найти там описание именно этого избранного общества; мы полагали, что сюжет романа будет связан именно с нравами этого общества; что героем романа станет один из его сынов, жертва его предрассудков, сомнений, пристрастий; мы думали, что героем этим станет юноша, который, будучи одарен умом и воображением, честолюбием и страстью, обречен по причине знатности своего рода и в угоду взглядам своей партии прозябать в самой бессмысленной праздности; в этом случае автор запечатлел бы особенности нашей эпохи и определенной касты. Некогда человек не мог сделать карьеру, если от рождения стоял слишком низка, сегодня он не может ее сделать, потому что от рождения стоит слишком высоко; юноша, который благодаря своему происхождению мог бы преуспеть во всем, из-за превратностей нашей политики вынужден не делать вовсе ничего; всякий день и на всяком посту люди, ему уступающие, будут его обгонять; можно простить им, если они менее родовиты, но если они вдобавок еще и менее даровиты, снести их превосходство нелегко. Сын управляющего, служившего в доме нашего героя, придет к нему в мундире полковника, и юноша помимо воли взглянет на этот мундир с завистью; бывший преподаватель нашего героя, всем обязанный его семейству, не придет к нему вовсе, потому что стал пэром Франции и должен вести себя соответственно своему званию… а сам юноша будет грустно размышлять о том, что и он мог бы заседать в палате пэров, когда бы не подал в отставку из чувства долга. Итак, человек умный, храбрый, образованный, деятельный не имеет в жизни никакого дела. Чем же он займется? Отправится в путешествие на три года, на четыре года, на шесть лет, а потом возвратится на родину во власти скуки и уныния. Чем он умнее, тем тягостнее окажется для него праздность. Будь он свободен, имей он возможность распоряжаться своим состоянием, он мог бы устроить в своем имении большую фабрику, усовершенствовать местное земледелие и промышленность и сделаться королем, а вернее сказать, благодетелем тамошней коммуны; однако состояние ему не принадлежит; им распоряжаются родители, а они сына не понимают; их мелкие интересы несовместимы с его высокими помыслами; их ограниченные и недалекие представления о чести неподвластны переменам, их бесплодная и праздная щекотливость не имеет ничего общего с истинной гордостью; благородный гнев они превращают в жалкую злопамятность, а их горестные сожаления о попранной справедливости недалеко ушли от зависти. Что же сделает наш юноша? Посвятит всю силу своей мысли, всю мощь своего характера великой, бурной страсти: он обязан влюбиться, ничего другого ему не остается; героем сражений ему быть не суждено; значит, он станет героем романа. Однако поскольку полюбит он от отчаяния, любовь его будет ужасна; прихотливый и переменчивый, он полюбит женщину до безумия, пустит в ход все богатства своей души и своего праздного воображения… но вскоре гордая душа его возмутится, и он начнет мстить своей возлюбленной за то, что живет ею одною; он станет изменять этому слабому созданию лишь для того, чтобы доказать свою независимость, а измены эти навлекут на него множество чудовищных злоключений, из коих проистечет множество несчастий, — и читатель будет удовлетворен. Некто сказал — и совершенно справедливо, — что сегодня Ловлас[237]был бы праздным легитимистом. Как бы там ни было, очевидно одно: для того, чтобы читатель испытывал сочувствие к герою романа, этот последний не должен быть просто величайшим бездельником, который только и знает, что кружить голову женщинам; с другой стороны, герой романа непременно должен быть влюблен; следовательно, для автора большая удача набрести на несчастного, который не занят ничем, кроме любви, но страшно горюет о том, что никакого другого дела в жизни ему не найти. Вот, по нашему мнению, характеристическая беда Сен-Жерменского предместья: сын пэра, наследник славного рода, обречен, по вине идей, исповедуемых его партией, вести печальное существование дамского угодника![238]Эта беда отличает именно Сен-Жерменское предместье; кварталу Шоссе-д’Антен она неведома; предместье Сен-Жак ее никогда не изведает; предместье Сен-Дени не в силах ее даже вообразить; понять ее способны лишь предместья Сен-Марсо и Сент-Антуанское[239], ибо хорошие рабочие знают, что в любом звании прискорбно не иметь никакого дела; да и вообще народ, чьими руками совершаются революции, один только и способен пожалеть тех, кто от этих революций страдает, ибо он один от них ничего не выигрывает.