Книга Прогулки по Испании. От Пиренеев до Гибралтара - Генри Воллам Мортон

За комнатой, где сидела невеста, прятался маленький дворик с растущей в уголке пальмой. Здесь мужчины, участники брачного действа, положив шелковые шляпы на стулья, распивали кувшин монастырского вина. Один из них, оглянувшись украдкой и удостоверившись, что за ним не наблюдает приглашенный священник, вытащил из кармана фляжку и налил в стакан кое-что покрепче вина. Он едва успел, поскольку в этот миг падре Херонимо Бонилья, как звали францисканца, уже успокоившийся, подошел ко мне и предложил следовать за ним. Он повел меня вверх по деревянной лестнице. На лестничных площадках стояли бамбуковые столики, покрытые благочестиво расшитыми ковриками с красными помпонами — несомненно, дар каких-нибудь почтительных сестер, — и мы все шли вверх, пока не очутились в длинной галерее с дверями по левой стене. Падре остановился у одной двери и пригласил меня в огромную голую комнату с четырьмя кроватями. Я задумался, кем могли оказаться мои компаньоны. Одна из кроватей стыдливо укрылась в стенной нише, завешенной полосой довольно роскошной парчи, которая выглядела вполне достойной небольшого приходского праздника. Доски пола были отскоблены добела, в комнате также имелись рукомойники и раковины, вешалка для шляп, не особенно лестная олеография Богородицы и маленький балкончик кованого железа, с которого открывался вид на пурпурную черепицу крыш Гуадалупе.

Падре Бонилья перечислил мне местные правила и сообщил довольно сурово, что ворота запираются в десять часов. Я спросил его о венчании, и он ответил, что это большая честь — сочетаться браком в соборе Пресвятой Девы Гуадалупской. Люди приезжают со всех концов страны, но особенно из Мадрида и городов и городков Эстремадуры, чтобы обвенчаться. Пара, которую я видел, была madrileños. Они приехали вчера днем и провели ночь в монастыре. Жених и невеста исповедались, посетили мессу и стали мужем и женой. Они возвращались в Мадрид нынче вечером. Падре прибавил, что сейчас уже половина четвертого, и я могу получить обед в маленькой комнате около дворика. Обычная трапезная для гостей занята под свадебный банкет.

Я умылся и постоял минуту на балкончике, наблюдая, как парят в небе ястребы, затем сошел вниз. Старая крестьянка подала мне кувшин терпкого красного вина, яйца «flamenco», острые тушеные бобы с чесночными колбасками, мясо, плавающее в оливковом масле, и тарелку черешен. Я выкурил сигарету под пальмой и подумал, что надо бы спросить, как пройти в собор; но вокруг никого не было. Монастырь окутывала полнейшая тишина. Даже старая крестьянка исчезла. Я исследовал каменные коридоры, как туннели, и по чистой случайности нашел путь в собор через ризницу.

Это один из темных испанских соборов, и выглядит он меньше, чем на самом деле, из-за огромного coro, оккупирующего центр здания, — как церковь внутри церкви. Когда мои глаза привыкли к сумраку, я увидел Пресвятую Деву Гуадалупскую над главным алтарем, одетую в серебряную корону и мантию из блестящей парчи. Ступеньки вели на coro, и я посидел там некоторое время, разглядывая огромные сборники церковных гимнов на громадных вращающихся пюпитрах. Вдруг я понял, что в церковь вошел кто-то еще. Взглянув на главный алтарь, я увидел две фигуры, мужскую и женскую, на коленях у алтаря. Женщина встала и, довольно робко пройдя вверх по ступенькам, преклонила колена перед распятием и положила на алтарь букет цветов, перевязанный лентой. Затем она снова встала на колени и молилась с минуту, прежде чем воссоединиться с мужем. Потом новобрачные поднялись и молча покинули собор. Они не подозревали, что кто-то видит этот трогательный и прекрасный момент начала их совместной жизни; я помолился, чтобы ловушки и обманы, иногда омрачающие священные узы брака, их миновали и чтобы они всегда смотрели друг на друга, как в тот миг, когда поднимались с алтарных ступеней Святой Девы Марии Гуадалупской.

§ 3

Деревня Гуадалупе по образу жизни — действующая средневековая община. Никто никогда не пытался улучшать ее, планировать или рассказывать жителям, насколько счастливее они станут с проводом холодной и горячей воды, внутренними санитарными удобствами, электричеством и радио. Поэтому люди выглядят радостными и довольными жизнью. Куры, цыплята и маленькие черные свиньи живут в дружбе с крестьянами и тоже выглядят умиротворенными. На большинстве домов балкончики из дерева или железа, и некоторые из них покрыты пурпурным вьюнком и алыми геранями, у некоторых домов есть выступающие верхние этажи; и поскольку многие улицы шириной всего несколько ярдов и вьются вверх-вниз по холмам, вид получается чрезвычайно живописный. Вечером женщины и девочки выносят стулья к дверям домов и сидят и шьют вместе или вяжут кружева на круглых пяльцах и делятся байками и сплетнями, не пропуская ничего из происходящего вокруг. Восхитительно видеть рядом седую голову старушки и черную юную головку, склонившиеся над одной и той же работой; иногда и четыре поколения женщин собираются в этих группках.

На одной из улиц я наткнулся на нескольких женщин и девочек, которые строили маленький храм возле дома. Они украшали его снопами пшеницы и пытались заставить дешевых целлулоидных кукол выглядеть как ангелы. Для кукол сшили красивые наряды и вырезали крылья и нимбы. Все выглядело превосходно, кроме выражений круглых целлулоидных лиц — в них было маловато святости. Из веток девушки сделали маленькую беседку и расставили в банки и бутылки дикие цветы. Я спросил, для чего это, и старая женщина ответила: нынче канун дня Святого Иоанна; я вспомнил, что сегодня действительно двадцать третье июня.

Старушка, видя мой интерес, пригласила меня прийти на fiesta[47]; я сначала не понял, и она забегала, как пожилая менада, и изобразила несколько танцевальных па со словами: «Musica… musica…», потом поднесла к губам воображаемую дудку: «Flauta… flauta!», потом принялась стучать одной рукой в невидимый барабан. Казалось, она способна вдохнуть душу и жизнь в любую вечеринку; узнав, что fiesta начнется не раньше одиннадцати, я вспомнил суровое предупреждение Бонильи насчет запирания ворот и с искренним сожалением признался, что не могу принять ее предложение. И все же было бы чрезвычайно интересно увидеть сохранившиеся обряды кануна Иванова дня, и я начал раздумывать, получится ли у меня сбежать из монастыря.

Ужин подавали в трапезной для приезжих, во главе стола восседал падре. Это была длинная комната, увешанная восхитительной глиняной посудой из Талаверы: тарелки и блюда, очаровательно расписанные животными и цветами, с толстым слоем глазури, как на византийской или арабской керамике. В углу стояла прекрасная маленькая сидячая статуэтка Пресвятой Девы Гуадалупской, и я пообещал себе, что если когда-нибудь буду проезжать через Талаверу, то зайду на фабрику и куплю себе такую. Присутствовали еще шесть гостей: хмурая французская пара, три пожилых испанца, совершавших паломничество, и разговорчивый и забавный молодой человек, который, сочтя меня и французскую пару неблагодарной аудиторией, обращался исключительно к падре. Его истории, видимо, оказались хороши, поскольку падре, который начинал ужин похожим на Сурбарана[48], закончил его уже почти братом Туком, трясясь от смеха. Мы ели вермишелевый суп, котлеты из ягненка, за которыми последовало блюдо с черешнями, и пили то же местное вино, которое я пробовал в обед. Я счел его отличным, но французская пара морщила носы и разбавляла вино водой.