Книга Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Почти невозможно любой молодой особе, которая жила в обществе, чувства которой проявлялись, а сердце излучало тепло и доброжелательность, так отделить себя от знакомого ей мира, от любимых друзей, чтобы стать скромной тихой личностью, пригодной лишь для исполнения однообразных, хотя и интересных обязанностей монахини. Девушка с живым воображением, большими умственным способностями и тонкой душой, перенесшая в самом начале своей жизни те страдания, что приводят ее к мысли о том, что только в монастыре она получит утешение, возможно, и найдет в уходе от мира и в молитвах тот покой, который одна лишь религия может даровать. И даже будет испытывать светлую радость в ожидании вечного покоя, который ее ждет. Но эти возвышенные полеты души точно так же переживает любая верующая женщина в часы, которые она проводит в уединении в церкви, как в своей келье. Ты должна осознать, моя дорогая, что общество нескольких действующих из лучших побуждений, безобидных и, возможно, святых женщин не удовлетворит потребностей человека от природы живого, пытливого и жаждущего знаний, что присуще умам высокого склада, в те периоды, когда мы по необходимости спускаемся на землю после благочестивых размышлений, чтобы смешаться с мужской половиной мира.

Нет, моя дорогая Ивановна, молодость требует для себя более широкого круга общения для развития своих способностей и совершенствования своих достоинств.

Когда же надежды и страхи, которые волновали нас в течение жизни, как-то стихают, когда разочарование потеряло свою силу и перестало жалить, а тоска — разрушать, когда не только разум убежден в преимуществе ухода, но и сердце остыло и успокоилось, тогда, я допускаю, что многие женщины предпочтут уйти в монастырь, ибо там для них тот рай, в котором разбитое сердце может обрести покой.

Но если ты позволишь мне продолжить сравнение, то я должна сказать, что до тех пор, пока этот сосуд поддается лечению временем или утешением, не следует его, как корабль, ставить в гавань на стоянку, с какими бы волнениями он ни сталкивался или какие бы желания ни испытывал.

Не следовало бы мне так много писать тебе об этом, когда, наверное, я скоро увижу тебя и смогу самолично бороться с твоими намерениями, если бы не желала еще до нашей встречи отвести тебя от мысли, столь тягостной для меня. Поскольку конечно же после столь долгой разлуки, после всех горестных событий в нашей семье и раздирающей душу неизвестности по поводу твоей судьбы мне очень трудно будет увидеть тебя в столь тяжелом состоянии. Я не позволю себе строить какие бы то ни было предположения, я должна смотреть вперед в ожидании более светлых дней, именно для тебя, моя страдающая сестра! Федерович уверяет меня, что он может привести множество убедительных доводов, чтобы уговорить тебя не покидать нас, но, должна признаться, я больше верю в то, что ты не оставишь нашего маленького просителя. Полковник рассказывает мне (в чем я, конечно, нисколько не сомневаюсь), что мое дитя вечно у тебя на руках либо играет у твоих ног, что он лепечет твое имя, осушает поцелуями твои слезы и считает тебя своей мамой. Я уверена, Ивановна, ты не покинешь этого маленького просителя, поскольку его доводы проникают во все клеточки твоей души. Ведь еще какое-то время тебе придется побыть ему матерью, поскольку его раненый отец будет нуждаться в моей заботе. И еще прежде, чем я смогу увидеть его поправившимся, должен появиться на свет новый претендент на мою любовь, еще более беспомощный. Я уверена, Ивановна, ты не покинешь семью, которая так зависит от твоего совета и твоей помощи. Ты не отринешь от своего сердца тех, кому Природа дала право претендовать на него. Твоя врожденная доброта сделает каждый день еще прекраснее. О, нет, сестра моя! у тебя еще осталась крепкая связь с тем миром, где ты так жестоко страдала, — у тебя еще есть верный друг, нежно любящая тебя сестра

Ульрика.

Письмо IX

Сэр Эдвард Инглби

достопочт. Чарльзу Слингсби

Петербург, 21 янв.

Мой дорогой Слингсби!

Когда Том сообщил мне об отъезде нашего соотечественника Уитби и тут же стал торопить меня с письмом к вам, я уселся с твердым намерением перечислить все свои последние неприятности, столь тревожащие и столь омрачающие мое сознание, что я был не в состоянии требовать вашего внимания. Ибо если вполне естественно искать взаимопонимания у друзей, когда мы пребываем в беде или в радости, то в состоянии неопределенности делать это невозможно. Поскольку сумбур и неуверенность в голове препятствуют какому-либо нормальному общению, то это лишает нас возможности извлечь пользу из совета друзей, что, несомненно, так необходимо в трудные времена. Да и не слышал я никогда, чтобы влюбленный внимал советам, нет! Вся эта порода слепа, тупоголова и тщеславна; короче говоря, это кучка самоуверенных глупцов, и я решил больше не быть членом этого сообщества, разумеется, пока Ивановна не прислушается к голосу рассудка. Но в настоящее время надежда на это, кажется, весьма невелика.

Вскоре после моего последнего письма граф Федерович и его супруга прибыли в Петербург. Граф — славный человек, ранение очень ослабило его, но сейчас силы его явно восстанавливаются. В мой первый визит к ним мне дали понять, что страхи бедной Ивановны относительно поведения ее возлюбленного были весьма необоснованны, поскольку беднягу никто не видел со времени битвы у Бородино и, следовательно, надеяться больше совершенно не на что. Можете быть уверены, я мужественно перенес это сообщение, хотя, конечно, искренне вздохнул о нем, поскольку храбрый человек всегда заслуживает этого, и даже переживания Ивановны имеют право на сострадание. В сущности, когда я думаю о ней, я готов воскресить его; нет, более того, ради него я рискнул бы собственной жизнью. И все-таки я достаточно знаю свое сердце, чтобы не сомневаться в том, что если бы бедняга оказался цел и невредим и стоял бы сейчас передо мной, то я желал бы, чтоб он пустил себе пулю в лоб. Вот каковы чёртовы свойства человеческой натуры, когда дело касается женщины. Честное слово, Чарльз, единственная польза от этих созданий — поддерживать в нас вечное возбуждение. Дело философов говорить, насколько повредило бы нам жалкое существование без них. Я лишь страдающая частичка в этом множестве мужчин, и честно могу утверждать, что подпрыгиваю, шиплю, киплю и пузырюсь вместе с каждым атомом этого братства. Но вы всё узнаете.

С этим сообщением было передано кое-что еще, по смыслу более приятное, что вызвало, кажется, ураган чувств в этой кроткой душе, незнакомой с грубыми страстями вроде ревности и гнева.

Александр, граф Долгорукий, брат Ивановны, и есть тот счастливчик, которому князь Платов, геройский командир донских казаков, готов отдать свою дочь. Александр был ранен, взят в плен и освобожден из плена этим бравым генералом, как рассказал наш добрый полковник. Но любящее сердце и живое воображение моей любимой связали эту историю лишь с одним человеком, хотя то же самое могло произойти и с тысячью других.

Благодаря небольшим услугам, оказанным мной этой семье, я заслужил ее доверие и полагаю, теперь вполне ясно, по крайней мере Ульрике, что моя дружба переросла в более теплое чувство, — поскольку все женщины, от экватора до полюса, достаточно проницательны в любовных делах, — то очень скоро мне сообщили, что Ивановна собирается уйти в монастырь. Они старались не столько уговорить, сколько убедить ее отказаться от этой затеи, и явно желали, чтобы и я пытался делать то же самое. Я принял этот замечательный план действий, намеченный ими в деле столь деликатном и столь часто не поддающемся управлению и даже пониманию. Федерович и его супруга никогда не спорили, не убеждали, не проливали слез по этому поводу, но старались каждым своим взглядом, словом и действием дать понять Ивановне, как она им необходима. И выказывали ей свою любовь, что было источником ее счастья, и вот так скорее уводили ее от этой темы, нежели боролись с ее решением. Когда у Ивановны портилось настроение, они так искренне сочувствовали ей, что ради них она изо всех сил старалась преодолеть это состояние. И хотя их усилия, бесспорно, были очень болезненны для нее, все-таки, как правило, они придавали ей несколько бодрости, которую она поначалу имитировала, пуская в ход свои таланты и знания. Постепенно граф с супругой укрепили ее душевное состояние, хотя еще сильнее пробудили ее чувства, и я, видя, что общение со мной как с другом очень помогало намерениям семьи, не посмел рисковать и объясниться ей в любви, что нарушило бы счастливый покой, обещанный ее душе, так жестоко страдающей от повторяющихся приступов тоски и ужасных воспоминаний. Я изъяснился в своих чувствах графине Федерович, которая умоляла меня повременить с признанием, мягко намекнув на одобрение моих намерений, правда в весьма отдаленном будущем. Будь проклята моя глупость! Моя поспешность все разрушила! Но кто мог бы противоречить графине?