Книга Наблюдения, или Любые приказы госпожи - Джейн Харрис

10

Меня осеняет мысль

Наутро после Важного Ужина господин Джеймс проснулся в наилучшем настроении и за своей овсянкой трещал языком без умолку, все трещал и трещал… Ужин оправдал все ожидания, поскольку перед уходом Дункан Гренн, ЧП, пригласил чету Рейд (с особой настойчивостью обращаясь к миссус) на свой следующий званый вечер в Эдинбурге. Видели бы вы господина Джеймса, уж с таким важным видом он расхаживал, ну чистая ворона на мусорной куче. Бог ты мой! Да не видать бы ему этого званого вечера как своего затылка, если бы не его восхитительная жена.

Весь день лило как из ведра. После полудня миссус мне позвонила, а когда я вошла в гостиную, она разулыбалась до ушей и принялась нахваливать меня за наканунешнее выступление. Милая, чудная Бесси, замечательная, просто изумительная — и все в таком духе. Я бесценное приобретение, настоящая находка, незауряднейшее создание и так далее и тому подобное.

И представляете? Уж так она меня ценила, так мной дорожила, что отослала меня из дома по такой собачьей погоде! Чтоб я под проливным дождем дотопала аж до самой фермы Трэшберн и попела мистеру Флемингу. Ясное дело, миссус хотелось при следующей встрече с мистером Дунканом Гренном похвастаться, как они с мужем «сохраняют народные песни» и прочее. Вот черт! Она использовала меня, чтобы произвести впечатление на своих паршивых знакомых. Поделом было бы ей, если б я ушла прочь и не вернулась. Возможно даже, при другой погоде я бы так и поступила.

Ферма «Трэшберн» располагалась в двадцати минутах хода к северу от «Замка Хайверс», за железнодорожным мостом. Миссус уже отправила туда Гектора с запиской, предупреждавшей мистера Флеминга о моем визите. Я шла резвым шагом, но все равно пока добралась промокла до нитки, и по спине у меня текло ручьями. На ферме «Трэшберн», скажу я вам, царило сущее запустение. Один воротный столб завалился набок, и все вокруг заросло бурьяном и травой. На участке стояли одноэтажный домик и сараюшка рядом. Несколько тощих кур бросились врассыпную, когда я шла через двор.

Флеминг сам открыл дверь на стук и без единого слова провел меня в гостиную. Там полыхал камин и горела лампа, рассеивая сумрак. Я огляделась вокруг. Все столы, комоды, кресла в комнате были сплошь завалены рукописями, смятыми бумажными листками и книгами, на полу тоже повсюду стояли высоченные стопки книг. Все листки были исписаны, большинство пестрели помарками. Флеминг выглядел как-то иначе, и я не сразу поняла, что на нем нет очков. Пока я снимала плащ и шаль, он расхаживал взад-вперед между книжными башнями, почесывая в затылке. Тогда я подумала, он что-то ищет, но сейчас мне кажется, он просто избегал моего взгляда от смущения.

Что же до меня, я незнакомых джентльменов не робела ни капельки.

— В жизни еще не встречала поэтов, — сказала я. — То есть вру, как-то я знавала одного коробейника с ужасными оспинами по всему лицу, и он показывал мне балладу, которую сам сочинил и записал на грязной мятой бумажке. Он считается за поэта?

Флеминг остановился и на секунду нахмурился. Верно, не пришел в восторг от моей болтовни про коробейников и грязные мятые бумажки.

— Я действительно собираю баллады коробейников, да. Но как вам наверняка известно, моя поэзия совсем в другом роде. Иной строй стиха, обусловленный размером, ритмом, рифмовкой, метрикой и — безусловно — содержанием.

— О, конечно, — сказала я, хотя понятия не имела, о чем он говорит.

— Никакой дешевой напыщенной сентиментальности, — продолжил Флеминг. — Ни в коем случае.

Невесть почему, я почувствовала себя задетой — но задетой самым деликатным образом.

Флеминг указал на бутылку, стоявшую на буфете.

— Не желаете ли бокал вина?

Рука у него дрожала, и я заметила, что бутылка наполовину пуста. Я задалась вопросом, не принял ли он перед моим приходом пару стаканчиков для смелости.

— Нет, благодарю вас, сэр, — говорю, хотя на самом деле мне страсть хотелось выпить, голова гудела после вчерашнего кларета с пивом.

Флеминг переложил кипу бумаг с кресла на стол и пригласил меня садиться.

Когда я села, он примостился рядышком в другое кресло и заговорил ласкательным голосом, словно с малым дитем.

— Итак, Бесси. Эти ваши песенки. Надо ли полагать, что они вашего собственного сочинения?

— Да, сэр.

— Превосходно. Просто замечательно. Значит, вы сами их придумываете, а не перенимаете от каких-нибудь людей вроде вашего знакомого коробейника?

— Да, сэр. Я знаю много разных песен, наслушалась в городе, ну там «Полжизни за корку хлеба», «Джесси из лощины» и всякие такие прочие, всем известные. Но я не смешиваю чужие песни с моими собственными.

— Очень хорошо, — говорит Флеминг. — Я чрезвычайно благодарен вашей милой госпоже, что она вас ко мне прислала. Миссис Рейд изумительная женщина. Чрезвычайно умная, по-моему, и добрая. И красивая, само собой разумеется.

Ну да, ну да, жалкий угодник, подумала я. У меня язык чесался сказать что-нибудь эдакое. Ну там «знали бы вы, какие гадости она пишет в своей книге» или еще что-нибудь в таком роде. Но я «нигугукала», как выразился бы мистер Леви.

Улыбнувшись мне, Флеминг встал, подбросил углей в камин, а потом поворотился к комнате. Он стоял, заложив руки за спину, на фоне каминного дыма с искрами с таким святым выражением лица — ни дать ни взять христомученик на костре. Меня стал разбирать смех. Чтобы отвлечься, я спросила:

— А как вы поступите с моими песнями, сэр?

Флеминг нахмурился.

— Пока не знаю, Бесси. Если они представляют ценность, необходимо записать их на бумаге. Тогда они всяко не пропадут. Я мог бы послать их на суд своему издателю — но увы, в данный момент он с величайшим нетерпением ждет очередных моих сочинений, и сперва я должен закончить поэму, которую пишу сейчас.

— А о чем ваша поэма, сэр? Если мне позволительно спросить.

— О чем? О самых разных вещах, Бесси. О самых разных вещах. На самой поверхности она про призраков, обитающих в Эдинбурге. По преданию, несколько веков назад, во время чумы, отцы города обнесли стеной ряд кварталов и оставили жителей и скот умирать там от страшной болезни. Позже они разрубили на части гниющие трупы и вывезли прочь на телегах. С тех пор люди видят и слышат странные вещи. Шаркающие звуки. Шорохи и скрипы. Отрубленные руки и ноги. Отъятые головы с ужасными очами. Призрачные дети с гнойными язвами на лицах. Жуткие привидения изуродованных животных.

— О господи…

Я-то думала, он пишет про цветочки-лепесточки. Или там про летний солнечный денек. Он же рассказывал такое, что мороз по коже, а за окнами уже смеркалось.

— По… по-вашему, такие призраки и впрямь существуют, сэр?

— Что? О нет-нет. Это все суеверия. Но конечно, у меня эта история имеет метафорический смысл. — Он взглянул на часы. — В любом случае, tempus fugit,[5]пора приступать к делу.