Книга Письма Амины - Юнас Бенгтсон

— Ты нашел свою Амину?

— Да…

— Если не хочешь об этом говорить, не надо.

— Ничего страшного…

— Черт, как же приятно тебя видеть… Я думал, спячу, торчать тут без дела, скоро мы…

Я встаю и ухожу к себе, ложусь. Я изнурен, но спать не могу.

Ночью я подхожу на пост. Карин сидит, откинувшись, на конторском стуле и читает книжку. До того как она опускает ноги, я успеваю увидеть кусочек ее ляжки под юбкой.

— Можно мне снотворного?

— Разве ты не выпил таблетку, Янус?

— Нет.

— Уверен?

— Нет.

Она встает, отходит и смотрит в журнале.

— Похоже, что ты уже принял таблетку, Янус. Тебе давали лекарство в половине девятого и таблетку снотворного в десять.

— А по-моему, нет.

— Я спрошу Еспера, он скоро вернется с обхода.

Карин снова садится за книжку.

— Хочешь чаю с ромашкой, может, поможет немного.

— Нет… А я умру от двух таблеток?

— Нет.

— Так почему же ты не дашь мне еще одну?

Она смотрит на меня так, словно я маленький ребенок, сморозивший глупость.

Возвращается Еспер, кладет на стол ключи и заглядывает в холодильник.

— Янус вечером принимал снотворное?

— Да. Разве в журнале не записано?

— Записано, я просто хотела убедиться. К сожалению, Янус…

Я возвращаюсь в комнату. Ложусь и всю ночь смотрю в потолок. По-прежнему ничего не чувствую. На следующий день я уговорил врача прибавить мне снотворное. Достаточно, чтобы отключиться за пятнадцать минут, но на ночь не всегда хватает. Иногда я просыпаюсь ни свет ни заря и смотрю, как свет медленно вползает в окно и движется по полу.

Меня вызывают к врачу.

Он сидит за письменным столом и изучающе на меня смотрит.

— Что произошло после того, как тебя выписали?

— Мне стало плохо.

— Как плохо?

— Очень плохо.

— И что ты сделал?

— Я приехал сюда.

— Поговорим об этом позже, когда тебе станет получше.

44

Проснувшись ночью, я вижу перед собой Анну. Она смеется, открывает бутылку белого вина, я вижу ее белую грудь с маленькими твердыми сосками. Вижу Махмуда, сидящего на стуле, не знаю почему, но я думаю о нем как о друге. Вижу Амину, стоящую в дверях. Утром, приняв лекарство, я снова ничего не чувствую. Не могу представить их лица, сколько бы ни пытался.

Время идет, безумно медленно, но оно продолжает идти. Одни и те же ритуалы, привычки, которые они считают для нас полезными, четкие рамки, все повторяется. Я завтракаю, подношу ко рту хлопья, потому что миска стоит передо мной, моюсь, курю. Подчиняюсь установленному порядку, потому что не подчиняться еще сложнее. Если бы я мог, я бы остановил время, но день сменяет ночь, и я ничего не могу с этим поделать.

В комнате отдыха ко мне подходит Ляйф. В больнице у него нет друзей. Когда прибывают новые пациенты, он к ним липнет, делает все, чтобы понравиться. Проходит максимум две недели, и они тоже не желают с ним разговаривать.

— Можно стрельнуть у тебя сигаретку?

— Нет.

— Ну пожалуйста, одну штучку, киоск закрыт.

— Я не могу угощать тебя сигаретами, которые не сам скрутил.

— Ну пожалуйста…

Я кидаю ему сигарету. Он поднимает ее с пола и благодарит. Воспринимает это как приглашение сесть рядом.

— Ну и как там все прошло с этой твоей?..

— С кем?

— С турчаночкой?

— Ляйф…

— Девушки, киски сладенькие… Ну как, дала она тебе?

Я наклоняюсь к нему, он придвигается вплотную, гнусно мне улыбается: теперь-то мы поговорим по-свойски.

У меня не очень много сил, но все же мне удается схватить его за горло.

— Прикуси язык, Ляйф.

Он вырывается и садится на стул у противоположной стены. На его шее остаются красные следы.

Он листает журнал и продолжает курить мою сигарету, пытаясь делать вид, что ничего не произошло. Я вижу, что верхняя губа его дрожит, он чуть не плачет.

В глубине моего сознания начинает маячить мысль о самоубийстве. Я смотрю на столовые приборы, на вилки и тупые ножи, которыми мы едим, и думаю, как бы мне один такой нож наточить. Может, о подоконник. Если бы мне удалось пробраться на кухню, то, может, я бы смог заполучить настоящий нож или хотя бы полиэтиленовый пакет. Не хотелось бы стать первым пациентом, удавившимся при помощи пакета. Как этот, который покушался на Руди Дучке.[6]Я смотрю на простыню: если порвать ее на полоски и связать их вместе, можно будет на ней повеситься. Потолок в моей комнате совершенно гладкий, а лампа четырехугольная, к ней нельзя ничего привязать. Но если поставить кровать на попа, можно, наверное, повеситься на одной из металлических ножек.

Или, например, можно процарапать дырку в артерии пружиной из матраса.

Но у меня для этого не хватает энергии, меня не хватает даже на то, чтобы свернуть сигарету. Сижу, курю туго скрученные Жирной Гретой сигареты и фантазирую о самоубийстве, как двенадцатилетний мальчик, который думает о взрослых женщинах.

Иду по коридору, балансируя с двумя чашками чаю в руках. Пытаясь ничего не пролить, локтем стучу в дверь Томаса. На второй раз он открывает. Он явно рад меня видеть. На столе груда журналов по электронике, он складывает их стопкой, чтобы освободить место для чая.

— Я боялся, что в прошлый раз сказал что-то не то.

— Почему?

— Раз ты не приходишь… и вообще…

— Я просто немного устал.

— Да, я так и подумал. Не хотел тебя беспокоить, раз уж ты хочешь побыть в одиночестве.

Я сажусь, делаю глоток чаю. Слишком крепкий получился.

— Я тут кое о чем думал.

— Да?

— Ляйф, да?

Мне даже не нужно задавать вопрос. Ответ я читаю в его глазах. Он опускает взгляд, возится с журналом, нервно загибает страницу, откладывает его:

— Ну, он и так большую часть знал. Все здесь слышали о письмах. Я ведь ему не сказал ничего такого, чего бы он уже не знал.