Книга Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ты уж подымешь», — подумал вдруг Ким с настоящей злобой. Сам себе удивился.
Варенька брела домой от горящей школы, и вертелись, по ассоциации с Менделеевской, другие таблицы, из коридора. Что-то вроде «Колонна из миллиона людей, идущих по пятьдесят человек в ряду, проходит на параде мимо трибун в течении четырех часов». Сочинил их математик, но они здорово полюбились Верблюду Понькину, который всех заставлял наизусть учить доказательство. Что-то вроде если в ряду пятьдесят человек, это двадцать тысяч рядов, если каждый ряд метр, то длина колонны двадцать километров, скорость человека пять километров в час, получается четыре часа.
А по плану третьей пятилетки к сорок второму году во всех начальных школах С.С.С.Р. должно обучаться свыше сорока миллионов детей. И такая вот колонна на параде шла бы мимо трибун около недели.
Вот почему теперь это в голову лезет? Тем более что, конечно, школьные планы на пятилетку нарушились.
— И по четыре соленых помидора на каждого ленинградца!
— По четыре? — переспросил Киров.
— Детям, иждивенцам, служащим по четыре, а рабочим может получится и по пять.
Киров усмехнулся.
— Далее: детям — по стакану сметаны.
— Это хорошо, — кивнул Киров.
— Лично прослежу, товарищ Киров… А торжественную демонстрацию организовывать будем? — спросила тень, назначенная Праздничной Комиссией.
— Ты пьян, что ли? — Киров, наконец, поднял голову от бумаг. — Какая, к чертям, демонстрация?
— А в Москве, говорят, военный парад будет! — поспешила оправдаться тень.
— В Москву захотело? — рыкнул Киров.
Иногда он называл соратников в среднем роде, выказывая таким образом искреннее к ним свое отношение.
— Хва лясы точить! За работу!
Тень исчезла.
В общем и целом, о мести людям-ленинградцам Максим не помышлял.
Люди — что люди. Так. Опыт последних лет учил, что скорее пыль. И ленинградец — что за диво? Сегодня он ленинградец, а завтра гражданин республики Коми.
Другое дело — месть городу, который проглотил, пережулькал, выплюнул и не поперхнулся.
Холодный, расчисленный, бездушный, скептический — в противоповорот теплой, разухабистой, радушной, веселой Москве.
Не то что Максим всей селезенкой прямо вот так безапелляционно чувствовал это противостояние. Скорее искал теорию под свою личную неприязнь. И находил.
Разве можно возразить, что именно через Петербург вползло к нам немецкое крючкотворство и потом выродилось в чудовищную бюрократию, мощное зло всего С.С.С.Р. и Москвы? Ничего не возразишь.
Значит, вреден этот город? Вреден.
Вреден и бесполезен. Столица на окраине империи создает чисто геометрический перекос. Крепость можно было бы поставить. Но никак не столичный город. Пусть бы его разбомбят, а после войны и победы всех выживших вывезти, а тут оставить крепость, и даже можно учредить лучший в мире, самый современный фортификационный объект. Чтобы ни одна мышь не пролетела. Может и он, Максим, не прочь бы сменить вновь профессию и быть водным инженером новой большой стройки. Почему нет?
Но это ладно, дело будущее.
Пока его грела хитрая, замысловатая причастность к делу уничтожения Петербурга. Немцы, уничтожая его, сами не знают, что работают на будущее России. Война — мелкая часть длительных исторических процессов: вот в чем сладко участвовать, правда же?
В кабинете начальника госпиталя навстречу Рыжкову приподнялся, кряхтя, тучный генерал, сунул небрежно ладонь, как-то боком.
— Вот, товарищ генерал, Юрий Федорович Рыжков, завотделением. Он непосредственно занимался вашим племянником. Юрий Федорович, это генерал Мордвинов из штаба округа.
— Я что должен знать, — проговорил генерал негромким суховатым голосом. — Вы моему племяннику жизнь спасли или нет?
— Вашему племяннику? — не понял Юрий Федорович.
— Товарищ Рыжков, имеется ввиду боец Ботюков, — подсказал начгоспиталя.
— А, Андрей Ботюков! Н-ну, он жив-здоров, сегодня выписывается. Еще, конечно…
— Я за ним и приехал, — перебил генерал. — Вы проясните: вы ему жизнь спасли или так, просто вылечили?
Юрий Федорович затруднился, глянул на начгоспиталя. Тот коротко состроил непонятную гримасу.
— Можно ли именно сказать, спасли вы ему жизнь путем медицинского сверхусилия или просто выходили в текущем лечебном порядке? — начал раздражаться тучный.
— Опасность для жизни с-существовала… — задумался Юрий Федорович. — Но Андрей поступил к нам в-вовремя, медикаменты, на счастье, б-были… Организм у парня крепкий. Любые профессиональные медики на нашем месте с задачей бы справились.
— Можно, следовательно, сказать, что жизнь спасена, но не в результате сверхусилия, а в результате добросовестного отправления служебных обязанностей?
— Можно, н-наверное, так сказать, — совсем растерялся Юрий Федорович.
Генерал кивнул, водрузил на стол портфель, открыл портфель этот, подумал. Достал коньяк две бутылки и два свертка. Бутылку и сверток подвинул к начгоспиталя, вторую бутылку и второй сверток к Юрию Федоровичу.
— Коньяк и полкило халвы, — сказал генерал сначала начальнику, а потом к Юрию Федоровичу обернулся и повторил слово в слово. — Коньяк и полкило халвы.
Потом поднял указательный палец и назидательно произнес:
— Единовременно!
— Как это? — не поняла Варенька.
— В том смысле, что один раз, — пояснил Юрий Федорович. — Он нам гостинец вроде как в б-благодар-ность… И чтобы больше не просили ничего.
А вы собирались разве просить?
— Нет, разумеется.
— Надо было сказать, — прошепелявил Ким ртом, набитым халвой, — что всерьез жизнь спасли, он бы… по два килограмма!
— Ким, тебе хватит! — решительно сказала Варенька, отодвигая от мальчика тарелку. — Пей чай!
— Пусть, Варька, чего уж, — махнул было рукой захмелевший Юрий Федорович, но Варенька не допустила:
— Нет-нет-нет! Ему же плохо станет, Юрий Федорович!
Сложила халву обратно в сверток, огляделась, положила рядом с собой.
— Возьму на хранение!
Еще с ними была сначала мама, халвы покушала, выпила, еще рюмку взяла с собой и пошла в качалке качаться. Варя чуть пригубила, а Юрий Федорович выпил уже несколько рюмок. Киму не предложили, но теперь, лишенный халвы, он вдруг дотянулся до почти полной ва-ренькиной рюмки и мигом выпил.
