Книга Эрон - Анатолий Королев

Что же случилось еще в том високосном восьмидесятом кроме войны цветов? Культ экзотики приобрел вид сада желаний; виноградно-фаллическая сень украсилась борьбой двух слов: сентизив против экстрасенса. Побеждает последний. И ему обучается московская речь вкупе с уже упомянутым выше секретным именем Джуны Д., которая лечит главного тренера — год олимпийский! — от маразма, зажима челюстей и сальмонеллеза. Запретные сласти злых сплетен запиваются густыми ручейками бальзама «Абу Симбел» из липких египетских бутылей, или лип-синком «Старого замка». Шизовый остров диско тонет в кровавых водах между Сциллой группы «Чикаго» и Харибдой — «Уингз». Винцо заедается рисообразной котлеткой из трески. Появились и первые гробы из Афгана с мертвыми мальчиками-солдатами, но общественное сознание больше увлечено их экзотической формой, чем содержанием — гробы цинковые. Все еще в моде лианоподобный голос Демиса Руссоса, который голым греческим шпоном обвивает московский Лаокоон. И хотя Москва по-прежнему не верит слезам, фильмовый шлягер о судьбе двух подружек в поисках хорошего мужа собирает невиданные очереди. Страсть пережить в слезах чужую судьбу — лишь бы не свою — неистребима. И бац! Котлетой, уже из хека, шлепает на столичную сковородку американский взвизг образна 1958 года — «Вестсайдская история» с музыкой Леонарда Бернстаяна и хореографией Джерома Роббинза. Понадобилось всего двадцать лет, чтобы лента докатилась до экранов пролетарской столицы. Но воскрешение из мертвых сорвалось; все фигуры затянуты тиной и илом, танцы погребены на дно времени, как амфоры с римским фалерно — пить его невозможно, рот кривится от уксуса, в который превратилось искристое и перистое вино молодости; юная Натали Вуд утопленницей просвечивает со дна Тихого океана у калифорнийского острова Санта-Каталина, давным-давно она упала за борт прогулочной яхты, и напрасно ее двойник в белом платье с алым поясом танцует сейчас на танцплощадке Вест-Сайда, акулы против ракет. Нас не обвести вокруг пальца — Мария любви давно на дне морском, глаза ее закрыты двумя тяжелыми раковинами с перламутровой норкой, тень молоденькой акулы проплывает над спящей. Там покоится наша пылкая юность. А здесь?

Здесь — секретные слухи о ягодах для Суслова. Как известно, любимые ягоды Суслова — клубника, по не всякая, а только та, что посажена им лично в одной из секретных теплиц в солнечном Крыму. Когда Суслову хочется ягод — помощник немедленно сообщает об этом по спецсвязи в Крым, где охрана собирает ягоды с грядок н, запаковав в особый пакет, расписавшись где надо и опечатав пакет пломбой, доставляет клубнику для Суслова на военный аэродром Вельбек, откуда реактивный истребитель доставляет опечатанную клубнику в Москву — приказано к полднику, со сливками! — а столице клубнику исследуют в специальном медицинском центре для членов Политбюро ил наличие ядов и, вложив в пакет обязательный сертификат о пригодности употребления ягод и пищу, сертификат, заверенный печатью, клубнику ровно в 16.20 доставляют к столу известного серого кардинала и гастронома. Суслов тщательно моет руки и серебряной ложечкой цепляет любимую из пенки взбитых сливок. Скопцу — семьдесят восемь лет. Он умрет через год, в январе, а пока… пока теоретик правящей партии пробует на вкус и на цвет нежно-алую ценную мякоть, а страна питается всякими слухами. Приятного аппетита, Михаил Андреевич! не капните на светлые брюки развесистой клюквою. И все же кульминацией общесоветского голода на экзотику инобытия стал не культ НЛО, не пищеварение бессмертных больных, но берберовский лев, живущий в обычной квартире из трех комнат. Вот она — сенсация утонувшей эры. Знаменитейший африканский лев прописан в Баку. Ему посвящены газетные статьи, интервью с хозяином — простым советским инженером-нефтяником и, наконец, киносюжеты в программе «Время» — подтекст той одиозности прост; не стоит бояться империи зла, господа, — царь зверей приучен пользоваться тесным туалетом и, пятясь задом, на потребу всей есэсэровской публике осторожно устраивает свой львиный задик над унитазом. Ппысс! Разве что хозяину для чистой проформы приходится дернуть ручку сливного бачка. Ббуль! Если откровенно, лев выглядит несколько подавленным, неуместным, дико гривастым, беззубым. Возможно, ему действует на нервы черная пантера, которая обитает на шкафу в прихожей бесстрашного бакинского инженера. Ты будешь смеяться, бессонный читатель, но инженер умрет своей смертью, а львина его переживет, хотя сам будет, увы, застрелен. Но мимо, мимо… Поворот. Еще один поворот небесного винта, в поисках сверхсмысла происходящего. Еще один пружинный толчок толчковой ноги бегущего Эрона от зеркала вечности… Неужели а истории есть только лишь исторический смысл? А человеческий в ней не обнаружить?

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос… Но наша реальность никак не может настроиться на торжественней! гекзаметр Гомера, вместо размеренной поступи морского прилива, вместо глубокой цезуры Аида, запинка подавленного смешка, зажатый ладонью нарыв гомерического хохотка — к лучезарному лику латинской Авроры пристроена смешливая масочка Немезиды. И он — смех Немезиды — с неутомимостью рока превращает драмы в комедии. Не по зубам смеху только трагедии, но они не по плечу нашему времени. Любой факт отдает канареечным колером фарса. Москва готовится к Олимпиаде-80. Ограничивается въезд в столицу спорта. Билеты продаются только по командировочным удостоверениям. Проститутки высылаются из города в спец-общежития на 101-й километр. В магазинах разом исчезают очереди, а в метро москвичи поголовно не стоят стадом а давке, как обычно, а сиднем сидят, закинув ножку на ножку. Москва для москвичей. Ха, хорошо. На улице можно легко, без напряга, выпить пивка с сосиской и тушеной капустой. В кайф! А без кайфа нет лайфа. Сегодня кайф — самый мазовый. Казалось бы, ликуй, держава, и вдруг полный напряг и стремительный стеб Немезиды — кха! в самый разгар ликования умирает — якобы от перебора наркотиков — народный кумир Владимир Высоцкий. 28 июля — самые нежелательные похороны в стране, в разгар олимпиады. Тело выносят из театра, на Таганской площади — человеческое море. Люди стоят на макушках телефонных будок, тянут головы, чтобы увидеть маленькое сизое личико в гробу среди цветов, даже милиция не скрывает своих слез. Последний раз она рыдала только на похоронах Сталина. Эос на миг отнимает от лица насмешливую масочку, рожица Немезиды гаснет в заоблачных далях, но только на миг. Злые слезы на гибель поэта — через пару дней — отменяет всеобщий слезливый всхлип при прощании с олимпийским мишей. Плачет стадион, и вся страна тоже плачет у голубых экранов под музыку Пахмутовой на отлет надувного медвежонка в вечерние кучевые облака. Гудбай, май лав, гудбай… Впрочем, с ласковым мишей отлетела на небеса целая надувная эпоха, мягкая, резиновая на ощупь, умильно-фальшивая, с большими круглыми ушами, тугая, как кислородная подушка, но без капли кислорода. Ммда, это была самая глубь и глубь эпохи застоя, золотое времечко самого бархатного и ласкового террора. Уже на излете високосного года — восьмого декабря — зеро! — судьба сводит счеты еще с одним поэтом:

— Мистер Леннон?

Битломану, бывшему охраннику Марку Чэпмену 25 лет, в кармане его куртки кассеты с записью Битлз, сигареты Пелл Мелл и револьвер Чартер армз 38-го калибра, В руке книжка Сэллинджера «Над пропастью во ржи»: «А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым полотенцем. Вот какой гад».