Книга Моему судье - Алессандро Периссинотто

— А Паула?

— А Паула была вроде меня. Никто из нас раньше не делал этого с женщиной. На словах мы всё могли, а дальше… Однажды вечером после смены Паула собралась с духом и говорит: давай сейчас попробуем, прямо здесь, как будто мы на сцене, получится — станем продолжать, а не получится — останемся официантками и выкинем это дело из головы. Мы раздели друг дружку, как видели в этом заведении, потом легли ко мне на кровать и стали гладить одна другую. Но даже и так оказалось непросто. Мы гладили спину, плечи, бедра, но отлично знали, что публика хочет видеть другое, нужно быть смелее. Потом я зажмурилась и стала вспоминать своего бывшего жениха, когда он занимался со мной любовью, как он двигался в такт дыханию, как на меня налегал. Так и надо, нужно притвориться, что это не ты, а кто-то другой, и вжиться в роль. Я подумала: теперь я мужчина. Принялась двигаться быстрее, с силой. Стала целовать ей груди, сблизив их, потом живот, потом ниже. Паула уловила, как что-то изменилось, и подстроилась. Взяла мою руку и сунула между бедер. Теперь мы были уже не две восемнадцатилетние девчонки, а мужчина, который берет женщину. Не быть собой, стать другим человеком и вообразить себя в другом месте: в этом и есть секрет, чтобы выступать перед публикой, и в тот момент мы с Паулой о нем догадались.

— И тогда пошли пробоваться?

— Не сразу. На сцене нужно притворяться мысленно, но телом как притворишься? Приходится делать все, ну все абсолютно на самом деле, и все должно казаться правдой. Мы до таких высот тогда еще не поднялись. Потому тренировались. Пока у меня стало получаться, нам понадобилось три «сеанса», да и ей тоже. Уж не говоря о поцелуях. Мы только касались губами, чуть-чуть приоткрывали рот, и все. Здесь решительней оказалась Паула: как-то утром она захватила меня врасплох, пока я причесывалась, притянула к себе и просунула мне в рот язык.

В эту минуту послышался стук открываемой двери. Вошли двое и сели у стойки. Марике подала им выпивку, потом вернулась ко мне.

— На чем я остановилась?

Следовало ответить, на том, что она сунула тебе язык в рот, но я постеснялся.

— На том, как вы готовились к пробам.

— Да. Мы сходили на пробы в три или четыре разных заведения, в конце концов нас взяли в хороший театр. Пробы, наверное, труднее всего: раздевайся в офисе прямо на месте и занимайся любовью на глазах у мужчин, например, на письменном столе или надувном матрасе.

— Страшнее, чем первое выступление?

— На первом выступлении не страшно, это совсем другое. Нервничаешь, конечно. Закроют между номерами занавес, смотришь в щелочку, видишь полный зал и говоришь себе: вот сейчас придется выйти туда голышом и со своей лучшей подругой проделать перед всей этой публикой шесть-девять на вращающемся матрасе, чтобы было видно со всех сторон, лучше, чем у гинеколога. Но та же публика помогает. Чувствуешь, как она возбуждается, и тебе легче войти в роль, вообразить себя кем-то другим, может, как раз одним из зрителей. Как будто на сцену выходишь не ты, и зад, на который они смотрят, не твой, а неизвестно чей. Не считая, что тут же стоят и другие артисты, которые тебя подбадривают, к новичкам очень товарищеское отношение.

— И долго ты выступала в этих спектаклях?

— Десять лет. Бросила два года назад, а бросить гораздо труднее, чем начать. Нужно понять, что уже пора, а иначе начнешь переходить из лучших театров во второсортные, потом в третьесортные, покуда не окажешься в таких местах, куда лучше вообще не попадать, ни как зрителю, ни как актеру. Пока красота еще есть, работаешь в лучших заведениях, потом стареешь и постепенно переходишь в другие, там вместо красоты публике предлагают самые странные, самые омерзительные вещи. Там люди уже не возбуждаются, глядя на твое тело, а наслаждаются твоим унижением, когда тебя смешивают с грязью. Я, к счастью, сумела уйти вовремя.

— И всегда работала с Паулой?

— Нет, что ты. В номер с лесбиянками берут только самых молоденьких, от восемнадцати до двадцати. И потом, Паула через два года нашла жениха, он работал на почте, и оставила работу, потому что жених был против. Теперь она замужем, у нее двое детей. Когда Паула ушла, я стала выступать с мужчинами, сначала с Морено, испанцем, потом с Джаспером. С ним мы работали в паре почти шесть лет. Очень подружились, они меня часто приглашали провести у них праздники, я имею в виду, он с женой и детьми. Наверное, в следующем месяце приедут ко мне в гости.

— А твои родные знали, чем ты занимаешься?

— Да нет, это обычная история. Никого не стесняешься, когда надо заниматься любовью на глазах у зрителей, все равно с мужчинами или с женщинами, а сказать об этом дома не хватает духу. Я даже брату не говорила. Они знали, что я продавщица в магазине, в центре. Потом как-то раз получаю письмо от матери, и она пишет, домой не возвращайся, чтоб ноги твоей больше не было в наших краях, а коли хочешь позориться, так позорься в городе. Я сразу догадалась, в чем дело. Кто-то из моих дорогих земляков, должно быть, на выходные приезжал в Амстердам и видел меня на сцене. Вообрази, какая новость!

— Ты не принесешь мне еще пива? Слушай, если ты не против, я тебя угощаю, не люблю пить один.

— Конечно, сейчас принесу.

Каюсь, пока Марике шла к стойке, я попытался представить ее голой, восемнадцатилетней, когда ее красота еще не отцвела.

Она вернулась с двумя «Mort subite». Мы чокнулись.

— За тех, кто прячется, — предложила она.

— За тех, кто прячется, — согласился я.

— Теперь ты понял, почему я сюда забралась.

— А что, разве через некоторое время новость не утратила сенсационности?

— Да, конечно, но понадобилась шоковая терапия. Сейчас объясню. В театрах спектакли идут нон-стоп, без перерывов, с утра до глубокой ночи. Актеры выступают по очереди: смены по четыре часа, получается по пять выходов.

— Пять половых актов за четыре часа?

— Незавершенных. По пять минут каждый, и мужчина не кончает, если только это не последнее выступление.

— Мне кажется, это в любом случае тяжелый труд.

— Привычка. Как бы там ни было, я хочу сказать, что мы сменялись, и значит, пока бежишь в гримерную, можно посмотреть, что там в зале. Как-то раз, прошло несколько месяцев после письма, захожу в зал и прямо в первых рядах вижу что-то вроде делегации мужиков из наших мест. Мало им было услышать, хотелось увидеть своими глазами. Сидят мои одноклассники с отцами, пекарь, директор банка, даже аптекарь с ними, хотя он и голубой. И брат сидит. Наверно, пришел, чтобы другие его не считали заодно со мной. Прийти посмотреть, как сестру имеют на сцене, — это все равно что от нее отказаться: с тех пор он уже вроде и не брат, и значит, оставьте его в покое.

— А ты что?

— Могла, наверное, попросить, чтобы меня заменили, сказать, что заболела. Но я решила идти до конца. Предложила Джасперу сделать танцевальный номер, там под конец он входит в меня сзади, а потом поднимает, чтобы показать, что он во мне. Ты бы видел моих одноклассников: они рты поразевали, как придурки. И я тогда почувствовала, что я из другого мира, выше их. Стыдно должно быть им, а не мне, потому что они сидят тут и смотрят на женщину, которая ни с кем из них не пойдет, и на вещи, которые они никогда делать не научатся. Когда закончилось выступление, я попросила, чтобы Шанталь разрешила заменить ее в самом крутом номере, потом, в последние годы, я исполняла его сама. Та согласилась. И тогда я им продемонстрировала все, ну все абсолютно. Мать написала, что с той поры разговоры прекратились, но я туда больше не возвращалась.