Книга Афинский яд - Маргарет Дуди

— Не рановато ли ему ходить по борделям? — невозмутимо заметил Феофраст.

— Понимаю, о чем ты. Считается, что четырнадцатилетний мальчик слишком юн, чтобы постоянно бывать в публичных домах. Хотя среди его ровесников, особенно простолюдинов, встречаются не по годам развитые. Все же до Клеофона, как и до Критона, могли дойти какие-то слухи, полезные городским властям — или тем, кто действует от их имени.

— А ты действуешь от имени… — ненавязчиво поинтересовался Аристотель.

— Аристогейтона и его друзей, Эвфия и Манфия, которые поддерживают его официальное обвинение. Некоторые архонты тоже одобряют наши действия. — Он наклонился к нам. — Понимаете, если уж мы выдвигаем такое обвинение, его нужно доказать во что бы то ни стало! Суд должен закончиться нашей победой! Нельзя допустить, чтобы обвинение в святотатстве стало поводом для веселья. Оправдав эту шлюху, Афины покроют себя несмываемым позором и, более того, окажутся в опасности.

Ферамен откинулся на спинку кресла и приготовился к пространной речи. Очевидно, он без малейшего смущения мог разглагольствовать перед Основателем Ликея.

— Просто взгляните правде в глаза. Блудница ввела в Афины новое божество и попыталась склонить наших юношей к почитанию своего Исодета, «бога равенства», уговорив их принять участие в религиозной церемонии. Она возглавила нечестивое и противозаконное шествие в его честь. Тем самым она смутила неопытный разум юношей и невежественных рабов. Стремясь, чтобы ее чужеземное божество приняли, она посмела глумиться над Элевсинскими мистериями — основой основ безопасности и самобытности Афин. От милостей Деметры, богини пшеницы и ячменя, зависит, сможем ли мы накормить народ. Наша религия настолько щедра, что даже чужеземцам и рабам позволено стать посвященными. Нет места, где люди не любили бы Деметру и Кору, не трепетали бы пред Элевсинскими мистериями.

— Истинно так, — согласился я. — Деметре и особенно Коре повсюду воздвигают статуи.

— Нельзя допустить, чтобы любовь и надежда, которые даруют нам великие Мистерии, были осквернены. Разглашать, что именно происходит во время церемонии, строжайше запрещено. И уж тем более запрещено потешаться над ней. Глумление над Элевсинскими мистериями не только оскорбляет чувства верующих. Оно ослабляет могущество Афин.

— А, теперь я понимаю тебя, — проговорил Аристотель.

— Я надеялся на это. Ты сам, о Аристотель Стагирит, едва не оскорбил наш город своим неуместным желанием воздвигнуть памятник покойной супруге. Но Разум победил. — Ферамен кивнул, показывая, что не нуждается в ответе Аристотеля. — Не расстраивайся. Теперь я многое вынужден припомнить. Неприятный случай, на который я намекнул, — всего лишь недоразумение. Безусловно. Но человек, находящийся в столь деликатной ситуации, с радостью сделает все возможное, дабы помочь патриотам, которые стоят на страже нашего города и нашей веры.

— Но это же судебное дело, — возразил я. — Дело Фрины, о котором ты говоришь. Пусть восторжествует правосудие.

— Правосудие восторжествует, если мы его не подведем. И мы не должны его подвести. Вот почему надо найти как можно больше свидетелей, которые расскажут правду о той ночи. Мы должны показать всю чудовищность свершенного преступления.

— Эти свидетели, — спросил я, — свидетели, которые у вас уже есть. Сможет ли Защитник — Гиперид, если не ошибаюсь, — допросить их? Разумеется, речь не идет о публичном судебном разбирательстве. Я имею в виду предварительные слушанья.

Ферамен презрительно махнул рукой:

— Совершенно излишне, — твердо произнес он. — Это вам не суд над убийцей! Никакое убийство не оскверняет город так, как святотатство. Повторяя нечестивые слова на слушаньях, мы повторили бы преступление. Когда убит человек, его семья страдает и требует, чтобы закон покарал убийцу. Но святотатство оскорбляет самих богов! Участников нечестивого веселья нужно разыскать и либо сурово наказать, либо, если это знатные граждане, направить на путь истинный. Не бывать больше празднествам в честь Исодета! Город надо как можно скорее очистить от скверны, навлеченной этим новым божеством, — хотя бы из соображений безопасности. Обида, которую нанесло Деметре глумление над ее ритуалами, должна быть немедленно заглажена. Басилевс разделяет наше мнение. Преступницу должно постичь скорое возмездие. Лишь смерть нечестивицы может умилостивить Деметру, и я считаю, это справедливо.

— Понятно, — угрожающе добродушно сказал Аристотель. (В былые дни мне уже приходилось слышать это «понятно», произнесенное тем же тоном и обращенное к ученику, который явно не знал урока, но упорно продолжал нести чушь.) Он не вышел из себя даже при неуместном напоминании о постигшем его огромном горе. Сидя в андроне Ортобула и выслушивая болтовню этого человека с жидкой бороденкой и уродливым наростом на щеке, Аристотель не утратил своей обычной сдержанности и ясности ума.

— Теперь я понимаю, чем вызван твой интерес к этому делу, о Ферамен. Делу, в котором, насколько я вижу, проявляется ум Эвфия и страстное желание Аристогейтона возглавить обвинение. Разумеется, как орудие Аристогейтона — или, если угодно, помощник — ты тоже должен желать успеха. Но мне казалось, у вас нет недостатка в свидетелях. Говорят, суд будет опираться на показания тех, кто был у Трифены в интересующую вас ночь.

— Ну, не все хотят признаваться, что были там, — сообщил Ферамен. — По вполне понятным причинам они предпочли бы держать язык за зубами. Но один прекрасный свидетель у нас есть — это Эвбул, сын Ксенофонта, из дема Мелиты. Этот юноша, ничего не подозревая, предавался развлечениям. Глупо, конечно, и, возможно, не слишком хорошо. Но, в конце концов, молодость есть молодость. Эвбул, сын Ксенофонта, бесспорно поступил как настоящий мужчина, официально заявив об увиденном. Когда он понял, что вот-вот произойдет, его охватил ужас. Но, конечно, он не мог видеть всего. Нам нужны другие показания.

— А рабыни?

— Большинство уже пытали. Какой же шум подняла эта Трифена вокруг своих пташек! — крякнул Ферамен. — Некоторые девочки оказались вольноотпущенницами, что сильно осложняет дело, но и рабынь было предостаточно: поварихи, флейтистки и почти все дорогие шлюхи. Пришлось хорошенько потрудиться, чтобы допросить всех. Но уверен, что на этот раз палачи с удовольствием выполняли свои обязанности.

Погрузившись в воспоминания, он удовлетворенно вздохнул, и я понял, что он наблюдал за тем, как обнаженные девушки кричат на колесе или деревянном столе, как они болтаются в воздухе на веревке.

— Должно быть, наслаждение, которое доставила тебе эта работа, является достаточной наградой, — вежливо и очень спокойно сказал Феофраст.

— В каком-то смысле, да — я же тружусь на общее благо! Эти показания будут оглашены на суде. Не все доверяют словам раба. Нам нужны показания граждан. Знатных людей, которые будут говорить внятно и правдиво, а также произведут хорошее впечатление. Вот мы и пытаемся выяснить, кто еще там был.

— Толпа — это всегда препятствие, — предположил Феофраст. — К тому же, дело, видимо, было поздней ночью. Темень, шум, всюду толкутся люди… Да, природа вашего затруднения вполне понятна.