Книга Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

И тем не менее некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду»,[167]вдруг шепчет в нужное ушко, что пачка наличности, отправленная почтой на некий домашний адрес в Стритэме, переменит настроение определенным воришкам, повергнет их в панику и заставит «пропулить слам» в стол находок: страховщики ведь тоже люди, знаете ли (или не знаете?), а тысяча фунтов — намного меньше, скажем, пяти тысяч аналогичного добра. Некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», также небезызвестен мне, и хотя ему не нравится шептать в подобное ушко больше раза-другого в год, у него, насколько я знал, сердце из чистого золота, и он обязан мне одной пустяшной любезностью. Более того, Джок приводит его в ужас. Хотя не подумайте, что я рекомендую эту проделку: в полиции сидят профессионалы, а мы, миряне, — всего лишь в лучшем случае одаренные любители. Если обязательно нужно грешить, найдите себе невразумительную и неисследованную область преступности, по которой в Ярде[168]нет специалистов, и разрабатывайте ее нежно, не выдаивайте досуха и постоянно меняйте свой «модус операнди».[169]В итоге вас, разумеется, сцапают, но если не станете жадничать, сначала несколько лет поживете славно.

Как я уже упоминал перед вышеприведенными гномическими изречениями, к сему времени я уже целиком и полностью примирился с Панглоссовым[170]взглядом на мир: все поддается толкованию, запутанная сеть, в конце концов, сплетена во вполне внятный узор, если посмотреть на него при свете дня, а к тому же, в том же конце тех же концов, один Маккабрей стоит целой бочки мартлендов, блюхеров, крампфов и прочих олухов. («Одно из самых примечательных явлений, связанных с практикой лицемерия, есть огромное количество намеренной лжи, которую мы сообщаем себе — тем, кого из всех людей мы меньше всего рассчитываем обмануть». Дж. Ш. Лефаню.)[171]

Чтобы завершить свой скудный завтрак и отпраздновать триумф добродетели над тупоумием, я откупорил бутылку двенадцатилетнего скотча и уже совсем было поднес ее к губам, когда увидел «бьюик» цвета окиси кобальта. Он выезжал из «арройо»[172]впереди нас — быстро, мотор выл на низкой передаче, и устремилось авто прямо по ближней к Джоку стороне дороги. Дальняя от Джока сторона отстояла всего на какой-то ярд от отвесного обрыва в сотни футов: похоже, нас прищучили. Жизнь пронеслась у меня перед мысленным взором. Джок — а я говорил вам, какой он стремительный, когда необходимо, — вывернул руль влево, встал на педаль тормоза и перехватил первую передачу, пока «роллс» не заглох, и когда «бьюик» в нас врезался, уже выруливал вправо. Человек из «бьюика» ничего не знал о крепости винтажного «роллс-ройса» — как и о боевых мозгах Джока; наш радиатор вспорол борт его машины с отвратительным визгом металла, и «бьюик», закружившись волчком, окончил тур вальса на обочине, причем корму его невозможно вынесло за край утеса. Водитель, исказив лицо бог весть какими эмоциями, неистово сражался с дверной ручкой; черты его заливала маска гадкой крови. Джок вышел, увесисто прошагал к нему и всмотрелся; потом оглядел дорогу в обе стороны, переместился к переднему бамперу искалеченного «бьюика», нащупал, за что уцепиться, и сгруппировался. «Бьюик» качнулся и очень медленно стронулся с места — Джоку хватило времени снова дойти до окна и дружелюбно ухмыльнуться водителю, после чего нос автомобиля задрался к небесам, и машина так же медленно соскользнула с глаз долой. Перед тем как исчезнуть, водитель предъявил нам все свои зубы в безмолвном вопле; мы услышали, как «бьюик» три раза ударился — поразительно громко, но ни отзвука водительского вопля до нас не донеслось: должно быть, эти «бьюики» звукоизолированы лучше, чем можно подумать. Я полагаю, хотя даже сейчас в этом не уверен, что внутри остался славный мистер Бронз — тем самым еще раз подтвердив мне статистическое маловероятие своей гибели в авиационной катастрофе.

Я удивился — и вполне простительно возгордился, — когда обнаружил, что в продолжение всего этого эпизода не выпустил из хватки бутылку скотча; я выпил и, поскольку обстоятельства были чрезвычайными, предложил бутылку Джоку.

— Это было несколько мстительно, Джок, — упрекнул его я.

— Вышел из себя, — признал он. — Вот же хряк дорожный.

— Он легко мог бы нам подгадить, — согласился я. И затем поведал ему о разном, в особенности — о травянисто-небесных «бьюиках» и ужасной — действительно ли этот эпитет настолько стерт? — ужасной опасности, в которой я (мы) пребываю (-ем), несмотря на мои недавние краткие и приятственные ухлестывания за фантазмами успеха, безопасности и счастья-до-скончания-дней. (Довольно трудно было поверить, что всего парой минут ранее я мог флиртовать с такой заведомо мишурной ментальной возлюбленной, как безопасность.) Красноречие мое воспарило до таких высот горьких насмешек над собой, что я в ужасе услышал себя в тот миг, когда велел Джоку немедля меня покинуть и не соваться главой под падающее лезвие гигантской гильотины.

— Херня, — как счастлив заметить я, был его ответ. (Хотя и «счастлив заметить» здесь не вполне правда: верность его, конечно, послужила мне, но кратко, а ему — и вовсе убого; можно сказать, эта «херня» подписала ему смертный приговор.)

Когда виски несколько утишило наши нервы, мы закупорили бутылку и вышли из машины осмотреть ее раны. Водитель «англии», разумеется, сделал бы это в первую очередь, проклиная судьбу, но мы, владельцы «роллсов», сотворены из материй покрепче. На радиаторе остались шрамы, и он ронял слезы прямо на пропеченную солнцем дорогу; головная и боковая фары довольно-таки разрушены; левый брызговик измят сильно, однако не так, чтобы вспороть шину. Бродячий цирк, если нет иного выхода, снова на дороге. Пока Джок сокрушался ущербу, я вернулся в салон и подумал. При этом я мог и отхлебывать понемногу из бутылки — кто меня за это упрекнет?

По дороге ни в какую сторону никто не проезжал. Неумолчно стрекотал кузнечик; поначалу я был против, но затем смирился. Подумав, я проверил думы в обе стороны от главного козыря. Результат выходил один и тот же, снова и снова. Мне он не нравился, но что ж тут поделать, верно?

«Роллс-ройс» мы отправили с обрыва. Мне вовсе не стыдно признаваться, что я даже немножко всплакнул, видя, как вся эта красота, мощь, все это изящество и вся история летят в иссушенный каньон, словно окурок сигары, выброшенный в унитаз. Даже в смерти своей автомобиль этот был элегантен — он описывал величественные дуги, едва ли не лениво отскакивая от валунов, и наконец упокоился глубоко под нами, застряв вверх тормашками в горловине узкой расселины: его восхитительное днище обнажилось грязным домогательствам солнечного света всего на несколько секунд, а затем вниз с ревом сошла осыпь весом в сотню тонн, вызванная его падением, и погребла автомобиль под собой.