Книга Шесть дней любви - Джойс Мэйнард

Тут я оторвал взгляд от креманки и едва узнал папу. Сходства между нами я никогда не замечал, а однажды, после разговора с Элеонор, усомнился, его ли я сын. Казалось, между нами ничего общего. Между ним и мамой — тоже. Как же они могли пожениться? Но сейчас я смотрел на бледного мужчину с редеющими волосами и лишним весом, в майке для велоспорта, которую он вряд ли наденет снова, и чувствовал нечто родное. Я представил его молодым. Видел в нем красивого парня из маминых рассказов, который умел поддерживать партнершу на танцполе. Безумца, на которого мама полагалась, когда в красных трусиках делала флип с поворотом на триста шестьдесят градусов. И себя в нем видел. Папа не плакал, но в глазах стояли слезы.

— Это выкидыши ее довели, — проговорил он. — И смерть последнего младенца, от нее твоя мама не оправилась.

В креманке остался пудинг, но есть я не мог, а папа не притронулся к кофе.

— Конечно, правильнее было остаться и помочь Адель, — сказал он, — но ее грусть меня убивала. Хотелось нормальной жизни, и я просто-напросто сбежал. Потом у нас с Марджори родилась Хлоя. Появление дочки не стерло прошлых бед, но не думать о них стало куда проще. А вот твою маму боль мучает каждую секунду.

Папа не сказал больше ни слова, и ту тему мы закрыли. Он оплатил счет, мы вернулись в мотель. Наутро еще немного покатались, но чувствовалось, что папе не в кайф: по холмам Вермонта он привык передвигаться на мини-вэне.

— Может, хватит? — предложил я через пару часов, и папа согласился.

На обратном пути я почти все время спал.

У отца я прожил большую часть учебного года. Один плюс в этом имелся: прекратились невыносимые субботние ужины во «Френдлисе». Дома то же самое протекало куда легче, хотя бы потому, что работал телевизор.

Казалось, мама станет отчаянно добиваться встреч со мной, но получилось наоборот. Видеться с сыном она явно не стремилась и, когда я на новом велике привозил ей книги, продукты и себя любимого, витала мыслями где-то далеко.

— Нужно обзвонить клиентов, — твердила мама. — Ну, по витаминам. Да и домашние дела накопились…

Она не поясняла, какие дела накопились в доме, где не нужно пылесосить ковры и протирать мебель, где никогда не готовят и не принимают гостей. Она говорила, что много читает, и тут не лукавила. Вместо баночного супа «Кэмпбелл» дом теперь заполонили книги на самые разные темы — о лесничестве и зоотехнике, о курах, диких цветах и высоких грядках. При этом двор ничуть не изменился. Любимой маминой книгой, которую я каждый раз замечал на кухонном столе, видимо, стала «Счастливая жизнь» Хелен и Скотта Ниринг, изданная еще в пятидесятых. Рассказывалось в ней о том, как супруги из Коннектикута, бросив дом и работу, перебрались в Мэн, где начали жить натуральным хозяйством без телефона и электричества. На всех фотоиллюстрациях Скотт Ниринг, в комбинезоне или затертых джинсах, мотыжил землю. Рядом мотыжила его жена в клетчатой юбке.

Думаю, мама выучила книгу наизусть: так часто она ее перечитывала.

— Никого, кроме друг друга, у Нирингов не было, — сказала она, — и им вполне хватало.

К принятию решения меня, возможно, подтолкнуло чувство вины — мама во мне нуждалась, а папа нет. Хотя, по правде, это я в ней нуждался: скучал по нашим беседам за ужином, по маминой манере разговаривать со мной как с равным. У Марджори для всех младше двадцати одного года имелся специальный голос и особые интонации. Впрочем, за исключением распространителей, заказчиков «мегамайтов» и продавца мазута, мама только со мной и разговаривала.

Весной я заявил отцу, что хочу жить с мамой, и он не возражал. Днем позже я перебрался к ней.

Меня отобрали в бейсбольную команду и сразу поставили в защиту. Однажды мы играли с командой Ричарда, и я поймал отбитый им флайбол, который все считали триплом. Я придумал себе ритуал — перед каждым ударом говорил себе «смотрю на мяч», но так тихо, что не слышал даже кетчер. Нередко после этого мне засчитывали хит.

До окончания школы мы жили в полупустом доме. После сорвавшегося побега в Канаду у нас осталось немного мебели, а из вещей лишь то, что сложили в машину, — остальное успели раздать. Впрочем, даже из отобранного для жизни на севере мы не пользовались практически ничем — вытащили из коробок только кофеварку и немного одежды. Мамины танцевальные костюмы, ее чудесные туфли, шарфы, веера, репродукции, которые висели у нас в гостиной, цимбалы и даже магнитофон так и не распаковали. С первого заработка я купил себе плеер.

В нашем доме больше не звучали голоса Фрэнка Синатры, Джони Митчелл и Леонарда Коэна (его имя я наконец запомнил). Никаких саундтреков к «Парням и куколкам». Никакой музыки вообще. Кончились и музыка, и танцы.

Когда страсти поутихли, мы съездили в секонд-хенд и купили тарелки, вилки и чашки — ровно столько, чтобы хватило двоим. Много ли нужно, если питаешься полуфабрикатами и консервированными супами? В десятом классе я записался на домоводство: на этот курс теперь принимали и мальчиков. Готовить мне понравилось, да еще получалось здорово. Мама в кулинарии не разбиралась. Моим коронным блюдом стал пирог, хотя освоил я его не на курсах.

Пока учился в школе, по субботам по-прежнему ужинал с папой. Со временем, когда появились друзья, субботы мы заменили буднями и — похоже, к общему облегчению — нас перестала сопровождать Марджори. Я неплохо ладил с Ричардом, общался с Хлоей, но в ресторане чаще ужинал только с папой. Как-то раз вместо «Френдлиса» я предложил «Акрополь», ресторанчик за городом, где подавали греческую еду, которая намного вкуснее. А однажды, когда Марджори уехала в гости к сестре, приготовил на папиной кухне курицу в марсале по рецепту из журнала.

Как-то вечером под спанакопиту[24]в «Акрополе» папа, распаленный двумя бокалами красного, заговорил о сексе. А ведь после самых первых попыток рассказать мне о взрослой жизни он оставил эту тему в покое.

— У каждого на уме африканские страсти, — начал он. — Ну, как в песнях поют. И твоя мама об этом мечтала. Она любила саму любовь. Максималистка до мозга костей, Адель принимала все слишком близко к сердцу. А в этом мире для ее ранимой души чересчур много ужасов. Любую историю о больном раком ребенке, об овдовевшем старике или о брошенной собаке твоя мама пропускала через себя. У нее словно отсутствовал внешний слой кожи, и она вечно царапалась до крови. Мне вот толстокожесть не мешает. Даже если не могу что-то прочувствовать, ничего страшного.

Помню, я шел домой из библиотеки, где частенько просиживал в пору, когда жил у Марджори и папы. Был какой-то праздник — не то День Колумба, не то День ветеранов. Листья уже облетели, темнело рано, и, когда я возвращался домой ужинать, в окнах уже зажигали свет. Я шел и наблюдал, чем занимаются местные жители. Словно брел по музею мимо ярко освещенных диорамных павильонов с табличкой «Современная жизнь» или «Американские семьи». Женщина режет овощи в кухонной раковине. Мужчина читает газету. В комнате на втором этаже двое детей играют в «Твистер». Девочка лежит на кровати и болтает по телефону.