Книга Осколки под стеклом - Евгения Мелемина

Игорек вскинул голову. Тысячи людей видели его сейчас — тысячи людей у телевизоров, у мониторов и экранов, установленных на площадях.

И половина из них смотрела с надеждой.

— Как вы оцениваете условия содержания сокращаемых в Секторах?

— Ничего, — сказал Игорек и улыбнулся. — Жить можно. Даже нужно.

И на следующий день он, с открытой улыбкой и по-мальчишески взъерошенными волосами, появился на сотнях плакатов с яркой и убеждающей надписью: «Жить — нужно!»

Потом он ходил по клиникам, в которых было много декоративных фонтанчиков, вымытых широких окон, дружелюбного света, мягких диванчиков. Детские отделения демонстрировали стенды с красочными рисунками, во взрослых обнаружился даже компьютерный зал.

Игорек под прицелом камер обошел все этажи, всем что-то говорил, всем улыбался — это он уже помнил смутно, но ярким, словно вырезанным в памяти воспоминанием после всплывало страшное: низенькое крыльцо, выкрашенное в зеленый цвет. Кованый заборчик вдоль чернеющей мокрой дорожки, обсаженной чахлыми кустами сирени. У крыльца — жестяной бак, в котором, разбухнув от воды и смахивая на стайку рыбок, жмутся к краю окурки.

Игорек сам стоял с сигаретой. Ему не нравилось курить, но нравилось вырываться на несколько минут подальше от обязанностей. Компанию обычно составлял Виталик. Он был энергичен, когда дело касалось его профессии, и невыносимо хмур во все остальные моменты, но Игорьку и не нужно было веселья. Он стоял на крыльце и смотрел, как Виталик пытается плевком подбить окурок, отбившийся в бадье от остальных.

— Сигарету выкинь, — вдруг сказал Виталик, выпрямляясь и закрывая собой Игорька.

Игорек послушался и выглянул.

Возле низкого заборчика, вцепившись в него обеими руками, раскачивалась старушонка в стоптанных стареньких туфлях, превратившихся в растрескавшиеся калоши, и смешном пуховом берете, напоминающем шляпку гриба.

Рядом с ней стоял дед, высохший, сгорбленный. Он торопливо протирал большим клетчатым платком толстые желтоватые линзы очков. — Стой, Катя! — громко призывал он, пытаясь надеть очки и поймать ее за руку. — Стой. Подыши… подыши и пойдем.

Старушонка пригибалась все ниже, но он наконец нацепил очки и подхватил ее под руку, а потом развернулся, и лицо его, состоящее из массы морщин, задвигалось, разгладилось, и показалась улыбка и выпуклые влажные стариковские глаза.

— Сынок, — сказал он. — Мы хоть правильно пришли? Сюда пришли?

— Центральный вход там, — ответил Виталик и показал за угол.

— Пропусти их, — негромко сказал Игорек, а сам развернулся и кинулся по коридору, а потом вверх, по покрытой ковром лестнице. Перед глазами мучительно дрожала красная круглая тряпочка — старое, ничем не излечимое сердце.

Он нашел себе убежище в туалете, заперся и долго мучительно плакал, кусая губы и прижимаясь виском к холодной кафельной стене.

Потом, злой, словно начиненный сухим песком изнутри, он обошел еще несколько палат, но не улыбался, а скалился, и Виталик быстро дал отмашку свернуть оборудование.

— Не перегори, — посоветовал он Игорьку. — Твой товар — морда и ангельские глазки. Потеряешь лицо — выкинем и найдем кого получше.

— Лучше меня нет. И заткнись, пока я тебя не прикончил, — сказал Игорек, оттолкнул его и вышел, споткнувшись о растянутый шнур какого-то софита.

— Напугал ежа… — сказал ему вслед Виталик, — голой жопой. Мяса кусок, а туда же…

Вечером он снова лечил крыс, а потом получил свои витамины.

— Я видел сегодня возле центра бабульку, — сказал он Артуру после укола. — Вы ее ничем не вылечите.

— Правильно, — невозмутимо отозвался Артур. — Ее вылечишь ты. Ее и еще несколько безнадежных случаев. Это нужно для рекламы. С того момента, как ты попал в эфир, не было ни одного теракта. Закрепим результат.

Он часто произносил эту фразу, и Игорьку показалось, что он видит каменные глыбы, лежащие в конце каждого открытого Артуром пути.

— Я могу вылечить ее, — согласился Игорек. — Но не всех, кого вы мне подсунете. Я либо хочу и делаю, либо не хочу и не могу.

Он сидел в мягком кресле, накрытом синим, с кистями пледом. Подобрав под себя ноги, пил зеленый жасминовый чай и чувствовал, как в сладкой истоме отдыхает тело, а рассудок, наоборот, оттачивает остроту, подкидывая сотни мыслей, моментально увязывает их в вывод и продолжает эту вечную, не изматывающую работу.

Ради одного этого — ради бесконечной вязи мыслей, стоит жить в любое время и в любую эпоху, подумал он и неожиданно сказал вслух:

— Криспер говорил, что я обязан был сдохнуть под электричкой. Он говорил, что время само пыталось позаботиться о том, чтобы я ушел. Но я жив. Я-то жив… — он рассмеялся, расплескав горячий чай. — И он сам же меня и спас, придурок…

— Завтра тебя осмотрит психиатр, — сказал Артур. — Чашку поставь.

Игорек поставил чашку, облизнул обожженные пальцы.

— Я спать, — сообщил он. — Посмотрю на ваших пациентов, но ничего не обещаю.

— Да рано что-то обещать… — задумчиво сказал Артур, глядя на оранжевые языки электрического камина.

Его жестокое, грубо вылепленное лицо ничего не выражало. Игорек, на ощупь поднимаясь по лестнице, подумал — у этого человека вместо мозга жидкий азот, а в позвоночном столбе битое стекло.

И еще мелькнуло что-то, похожее на страх: не суди, Игорь. Лучше скажи, что у тебя плавает в венах? Ты же знаешь. Ты уже знаешь — осталось только признаться самому себе…

Но сердце снова сладко сжалось и забилось нежно, трепетно. Признаться самому себе Игорек не смог.

На Сонные полигоны Юлька не поехала. Она просто сказала — нет. И ушла к себе, захватив блюдечко с розовым вареньем. Ее прозрачные глаза смотрели так равнодушно и бесцельно, что ей не стал возражать даже Артур.

— Обойдемся, — сказал он.

— А если я скажу, что туда не хочу? — поинтересовался Игорек и был придавлен тяжелым опасным взглядом.

Пришлось ехать. На Сонные полигоны снарядили колонну — головной высокий джип и несколько машин с оборудованием. В одной из них в кузове болтался пушистый жалкий саженец с завернутыми в полотняный мешок корнями. Его и должен был торжественно вкопать Игорек, обозначив время возрождения очищенной нации. Деревце, как знал Игорек, было вторым по счету — первое увяло, не дождавшись знаменательного события.

Машины медленной цепочкой вышли за пределы города, который снова стал казаться оживленным — осыпанным разноцветным конфетти машин и занятый восстановительными работами. Город зализывал раны, а за его пределами тянулись почти пустые шоссе — области еще не решались покинуть свои убежища и все еще обсуждали гремевшие недавно взрывы, за силой которых скрылась и забылась серая река сокращаемых.

Шоссе, мокрое и блестящее, как тельце улитки, поволокло машины дальше, к подножию холма, на котором стояла красная кирпичная церковь, у куполов которой уже проросла трава.