Книга Солнце в руке - Буало-Нарсежак

я продолжаю ждать. Если бы он хотя бы попытался пошевелить губами! Как будто хочет сказать: «Спасибо». Нет, врач предупредил меня, что надеяться не на что. Теперь, когда он вымыт и переодет в свежую, приятно пахнущую пижаму, я придвигаю его кровать к своей и перекатываю его с одной на другую. Поначалу это было трудно, но я научилась. И чему я только не научилась! Я, например, знаю, что он любит лежать в моей постели, еще хранящей тепло моего тела. Он столько лет прожил рядом со мной, как какой-нибудь сосед, и никогда не видел теплоты ни от кого, кроме своего деда! Ох, стоит мне вспомнить о Ронане, как следом на меня обрушиваются и остальные воспоминания. Они как колючки, на которых я каждый раз оставляю свою кожу. Ну почему я всю жизнь была для него чужой сварливой теткой, эгоисткой, привыкшей только поучать, командовать и запрещать! «Нельзя!.. Ты не должен… Так не делают… Извинись!» Тетушка с готовностью подхватывала эстафету: «Попроси прощения!» А то и вовсе: «Вытри ноги!» или «Высморкайся». Он вырос под этим всевидящим оком, вечно слыша одни упреки и порицания, словно вечно должен был в чем-то оправдываться. Да, случались и стычки. Начинал их Ронан. «Господи, — кричал он, — да дайте вы ему жить спокойно!» Я хорошо помню наши споры, которые нередко переходили в ссору. Ронан тогда клал Жану-Мари руку на плечо или обнимал его за шею и говорил: «Пойдем, малыш. Поедим у себя». Он частенько критиковал то, что ели мы с теткой, наши излюбленные блюда: салаты, молочное, овощное пюре, запеканки, флан[8]… «В его-то возрасте! — сокрушался он. — Вы его кормите, как кисейную барышню. А ему нужен кусок хорошего мяса!» И уводил Жана-Мари в свой домишко, где жарил на решетке бифштексы, поливая их чесночно-луковым соусом. Из-за запахов мы не могли выйти в парк… Бедный мой мальчик, сама не знаю, чему я улыбаюсь, вспоминая такую ерунду… Мне просто нравится думать, что, несмотря на наши мелкие стычки, ты быстро рос и был хорошим мальчиком: послушным, приветливым, отзывчивым. Лишь сейчас я поняла, как много потеряла. Мне только теперь стало ясно, что значит иметь ребенка. Слишком поздно. Врач сказал, что вряд ли нам удастся его спасти.

Я сознаю, что не должна обращаться с ним, как с грудным младенцем. Я, например, часто ловлю себя на том, что разговариваю с ним, как с несмышленышем. Конечно, я не тычу пальцем в тарелку и не лопочу ему «ням-ням»! Но иногда, помешивая в тарелке ложкой, я не могу сдержать нежной улыбки: «Кто сейчас будет кушать вкусную тапиоку?» Я себя одергиваю. Ты не забыла, сколько ему лет? А мне все равно. Нас никто не видит. И я изобретаю словечки и нахожу новые интонации, которые всегда казались мне такими глупыми, когда я слышала их от других. А иногда я замираю на месте посреди комнаты, потому что меня внезапно охватывает изумление. Он — мой! Как потерявшийся котенок, в котором все-все было моим и больше ничьим: от мяуканья до манеры тереться о мои ноги. Вся его жизнь! Вся! Жан-Мари — тот же котенок, только он не умеет даже мяукать. Зато он дышит, и уже этим обязан мне. Он смотрит на меня с бесконечной благодарностью во взоре, и этим он тоже обязан мне. Он превратился в неподвижную массу — тоже из-за меня. Если бы я сумела отговорить его от затеи с золотом, если бы он не растратил себя в его поисках, он был бы сейчас нормальным мужчиной. Но я дала себе слово, что эта тетрадь будет моим зеркалом, а потому признаюсь: я ни о чем не жалею. Я хорошо помню себя в том возрасте, когда горишь желанием целиком посвятить себя какому-нибудь великому делу или огромной любви. Жизнь сломала, искорежила меня, и мне не оставалось ничего другого, кроме как запереться в замковой башне, словно сказочная принцесса, и рисовать часы. Я чувствовала себя никому не, нужной и во всем изверившейся. К счастью, Жан-Мари — тот самый Жан-Мари, который все эти годы жил рядом со мной, хоть я и старалась его не замечать, — превратился в эту беспомощную недвижимую куклу и тем самым вернул мне жизнь. Ценой своей. Я нужна ему так же, как он нужен мне. Я повторяю это снова и снова. И когда я проникаюсь простой этой истиной, тогда могу говорить с ним, как со спутником жизни, а не как с маленьким ребенком.

Вот почему я должна ему рассказать. Рассказать все.

Я испугалась и закрыла тетрадь. С того дня, когда я приняла решение рассказать ему все — это было около недели тому назад, — страх не отпускает меня. И все, что я уже написала, — это только разбег, способ набраться храбрости. Я так боюсь потерять его! Потерять его? Разве он может убежать? И все-таки это так: я могу его потерять. Стоит ему закрыть глаза или просто посмотреть на меня так, словно он меня не видит, как он будет уже не со мной. Он останется совсем один, хотя я по-прежнему буду рядом, а я — я тоже останусь одна, хотя рядом будет он. Связь между нами прервется. Никакие слова больше не будут нужны. Я уже знаю, как начну. «Жан-Мари, я должна кое-что тебе рассказать. Что-то очень важное. Тебе говорили, что ты родился где-то далеко, что тебя вытащили из-под обломков разбомбленного поезда. Это неправда. Ты родился здесь, в голубой комнате, той самой, что мы называем Залом коннетабля, когда начинается туристский сезон. Твоей матерью была я. Мальчик мой, я и сейчас твоя мать…» Я знаю, что для него это признание будет ужасным. Но что же делать? Или он примет меня, или оттолкнет. А может быть, он ничего не поймет? Ведь никто не знает, может ли он связно мыслить, а такой шок и от нормального человека требует напряжения всех умственных сил. Кто знает, быть может, я только добавлю к своим страданиям еще одну боль? Хорошо бы посоветоваться с доктором Мургом, но тогда мне и ему придется рассказать правду.

Нет, это выше моих сил. И у меня вовсе нет желания рыться в прошлом, хотя то, что терзает меня сегодня, — логическое продолжение этого самого прошлого. В городке, конечно, есть кюре, но он уже совсем старый и к тому же известен своими правыми взглядами — он ничего не поймет. К тому же как бы я ни старалась облечь свой