Книга Даниэль Друскат - Гельмут Заковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все это я знаю, можешь не убеждать убежденного!» — взорвался Друскат.
«Ага! Значит, ты не такой дурак, ты просто слишком труслив, чтобы победить Хорбек!» — в свою очередь взревел Гомолла.
В этот-то момент в кабинет вошла с подносом чертова добрячка Луиза. Она расставила на столике чашки и сказала:
«Ну, садитесь. Густав, ты, конечно, тоже выпьешь чашечку».
Правда, на сей раз она исчезла, прежде чем Густав рявкнул «Вон!».
Они сели за столик. Даниэль — пожав плечами. Гомолла — едва в состоянии выдержать, когда взрослый человек упрямится, как мальчишка, — он постанывал, ему не хватало воздуха, спор с Даниэлем выбивал его из колеи. Он хмуро прихлебывал Луизино варево, оно казалось ему чересчур горячим и горьким, тем не менее он приказал Даниэлю:
«Пей!»
Парень не пил, сидел и молчал, глядя прямо перед собой.
«Ох, уж эти мне молодые коммунисты, — думал Гомолла, — чуть пожуришь, и сразу обиды».
Он, Гомолла, давно заставил себя забыть о щепетильности, в годы нацизма пришлось и унижения терпеть, иначе бы не выжил. А нынче? Несмотря на все заслуги, окружное партийное руководство частенько критиковало его, причем он не мог позволить себе корчить кислую мину, как этот Даниэль. Гомолла знал, что у него случались ошибки, и научился отвечать за них. Непросто руководить районом со сложной структурой, в государственном аппарате кое-кому недоставало мужества принимать решения самостоятельно, со всякой ерундой шли к Гомолле. Ну ладно, это его профессия, но, черт побери, порой человека можно доконать вопросами, кое в чем можно бы положиться и на специалистов, возьмем хотя бы хозрасчет и прочие тайные премудрости, а Гомолла больше любил масштаб, размах. Теперь партия решила: деревни нужно полностью кооперировать! Такое задание ему по душе, ведь это революция.
Конечно, крестьян нужно убеждать, и убеждать терпеливо, очень терпеливо, однако нельзя слишком испытывать терпение. Речь идет о власти? Что ж, в крайнем случае позволительно немного посодействовать добровольному решению. И Гомолла не назвал бы это нажимом, нет, меньшинство обязано подчиниться большинству, и нарушений демократии тут нет... Между прочим, как в героическом восемнадцатом году красный солдат разъяснял основной вопрос нытику-интеллигенту, смотри у Джона Рида: «Братишка... Есть два класса, и кто не за один класс, тот, значит, за другой...»[16]
И кто пасует в классовых схватках, как этот Даниэль, обязан терпеть критику, но парень чересчур впечатлителен, значит, к нему нужен другой подход.
Гомолла встал и подошел к карте района, она закрывала целую стену комнаты по ту сторону письменного стола.
«Взгляни сюда, — сказал он, — вот какая ситуация. Почти все деревни полностью кооперированы; тут и там еще агитируют, еще сидит эдакий, запершись в усадьбе, и противится прогрессу, но все это мелочи. А вот тут — да, смотри внимательно, — Хорбек, твоя деревня, самый настоящий очаг противодействия. И я хочу знать, почему это так!»
Пусть он мне не рассказывает, что положение в Хорбеке серьезное, я и сам знаю, кооператив воюет с трудностями, ему достались разоренные усадьбы: прежде чем удрать на Запад, владельцы их попросту разграбили, и каждый заброшенный участок пашни тоже навязали кооперативу... работа тяжелая, заработки маленькие — все это я знаю, но загвоздка не в этом. В Хорбеке — я с ним, правда, давненько расстался, — очевидно, подобралась группка реакционной сволочи. Мне нужны имена, имена и номера домов — вот тогда я и вмешаюсь по-рабочему.
«Ну, парень, выкладывай».
«Лучший хозяин в Хорбеке, — сказал Даниэль, — Макс Штефан: у него и знаменитое племенное стадо, и куча дипломов — словом, хозяин он образцовый, и авторитет у него есть. Если он подпишет, другие тоже вступят».
«Что ж, значит, по нему и надо бить!» — воскликнул Гомолла и вспомнил задачку про звено цепи; чтобы порвать хорбекскую цепь, придется ударить по самому прочному месту.
Гомолла посмотрел на Даниэля, тридцать лет парню, а глаза по-прежнему печальные, как тогда, пятнадцать лет назад, когда он нашел мальчишку в лесу, надо же, сколько лет прошло.
«У меня был единственный друг — Макс Штефан, — сказал Даниэль. — Мы вместе были молоды, все делили поровну, кроме девушки, ты знаешь...»
«Ну и что?...Что?» — Гомолла мало-помалу терял терпение.
«Мне трудно применить к Штефану насилие, понимаешь? — ответил Даниэль. — Заставить полицию привести его в сельский комитет... я не смогу».
«Прямо сердце кровью обливается... вот это конфликт», — заметил Гомолла.
«Да, — сказал Даниэль, — конфликт. И тебе его не разрешить, хоть в порошок меня сотри. И вообще, методы у тебя!»
Ишь, осмелел малыш-то — критикует, возмущается.
«Я слыхал, что ты выкинул... «Крестьянин Шмидт, вот два стула, один — это война, другой — мир, пожалуйста, выбирайте!» Эти методы не по мне, я так не стану. Прошу тебя, подожди еще пару дней, и я уговорю Макса Штефана перейти на нашу сторону. Или отзывай меня из Хорбека».
«Нет, — сказал Гомолла. — Ты должен сражаться в Хорбеке, от этого тебя никто не избавит, а методы борьбы назначаю я».
Ему пришлось взять себя в руки, иначе он бы опять вспылил. К тому же он был убежден, что за товарища Друската пора взяться как следует. Кстати, уже тогда ему приходило в голову, что за всем этим кроется нечто большее, чем старая дружба, может, кто-то у кого-то в руках, ему опыт подсказывает и вообще: как же так — старая дружба не позволяет действовать решительно. Гомолле пришлось и этому научиться, он умел принимать подобные ситуации, глазом не моргнув и особенно не переживая. Ему доводилось отрекаться от людей, предавших свой класс, даже от некоторых — совсем немногих — товарищей по концлагерю, — а что это такое, мой милый, в сравнении с дружбой юности? Они переметнулись на другую сторону... я вас больше знать не знаю и вспоминать не хочу, теперь вы мои противники, наши враги. Слишком многие, тысячи, заплатили жизнью за верность классу, а я должен неделями биться за душу середняка? Я должен тебя понять, Даниэль?
Гомолла читал письма, написанные товарищами накануне казни. Один писал: «Не забывайте нас. Когда выйдете на волю, помните — за любую слабость придется опять платить своей кровью».
Нет, Гомолла не забудет никого из них — никого из повешенных, обезглавленных, пропавших без вести, куда-то сгинувших — никого! Он не позволит слабости ни себе, ни Друскату!
«За мной все-таки опыт, — сказал Гомолла. —
