Книга Черные дни в Авиньоне - Akana again

Сократ, Диоген... И каждый считает своим долгом сказать мне подобную гадость!

Вильгельм с тяжелым вздохом встал, подошел к подоконнику, заваленному книгами, и вернулся оттуда с пачкой пергаментов, исписанных с обеих сторон. Взяв один лист, бросил его на пол у самого стола. В шаге от него — другой, третий, пока не получилась дорожка до стула.

— Это записки некроманта о видах надругательств над мертвыми телами. Мерзость сочинения убережет ваши ступни так же, как если б ангел пронес вас по воздуху.

Кроули опасливо коснулся носком листа, встал на одну ногу, на обе и, балансируя, будто на шатком мосту, вернулся на прежнее место.

— Между прочим, настоятель вашего монастыря подумывает о том, чтобы перебраться в Рим, — подчеркнуто равнодушно сообщил он. — Есть возможность заполучить его место. А еще несколько кардиналов скончались...

Вильгельм приподнял брови.

— Вы что же, пытаетесь меня искусить?

— Ну, пытаюсь... Яблоко-то вы уже того... хоть и не Ева.

Демону ужасно хотелось выпить, он все чаще поглядывал на дверь, гадая, что могло задержать Азирафеля, а потому не сразу услышал тихий смех человека.

На бледном лице сильнее проступили алые пятна, озноб, похоже, усилился, но старик все равно смеялся — искренне, свободно, мешая добродушие с горечью, пока новый приступ кашля не оборвал его.

— Прошу меня извинить, — сказал он, когда приступ утих. — Всякий христианин как о высшем благе мечтает о встрече с божьим ангелом, и сильнее смерти страшится увидеть сатану. И вот я встретил первого, сижу наедине со вторым... И все оказалось не так, как предполагали и описывали ученые мужи и святые!

За дверью послышались легкие шаги, и вошел Азирафель с двумя большими кружками и объемистым бурдюком.

— А как же все оказалось? — поинтересовался он, расставляя кружки на столе. — О, тебе тут уже дорожка проложена? Тогда подсаживайся.

— Видите ли, — начал объяснять Вильгельм, — считается, что в присутствии сверхъестественных существ простому смертному полагается дрожать: в одном случае — от благоговейного восторга, а в другом — от ужаса и отвращения. Но, оказывается, в обществе безусловного ангела и несомненного чёрта возможно не благоговеть и не трястись от страха. Нет-нет, господин Кроули, вы вполне способны ввергнуть любого в пучину нестерпимого ужаса и чудовищных страданий, и я бесконечно счастлив, что прямо сейчас вы больше расположены к вину, нежели к расправе.

Азирафель от души наслаждался, наблюдая за реакцией Кроули на эти слова. У того совсем не было опыта общения с парадоксальным францисканцем, и даже изощренная демоническая проницательность слабо помогала: Кроули сначала приосанился, потом задумался, насторожился, смутился и, наконец, неуверенно усмехнулся:

— До сих пор жалею, что тот монах, — Фома, кажется? — успел улизнуть, — он пристроился за столом так, чтобы ступни надежно помещались в середине листа некромантской рукописи.

Ангел подвинул к себе кружку Вильгельма, чтобы налить туда вино. В процессе оно чудесным образом подогревалось. По келье поплыли запахи цветущих яблоневых садов, лесной земляники и прогретого солнцем сухого сена. Кроули пригубил и поморщился:

— Ты туда меда нацедил, что ли?

Азирафель украдкой показал глазами на Вильгельма.

— Это то самое рейнское, что мы пили при дворе императора? — уточнил Вильгельм. — Удивительно, от долгого хранения без должной посуды оно не только не выдохлось, но стало еще лучше. О, да еще и горячее! Не знаю, кто именно из вас постарался, на всякий случай благодарю обоих. Ваше здоровье, бессмертные!

Кроули скривился еще сильнее, начудесил блюдо с несколькими сортами сыра, большую миску миндаля, покрытого солью, точно инеем, и еще одну — с крупными фиолетовыми маслинами, фаршированными красным перцем. Ангел добавил к закускам тяжелые грозди белого и красного винограда, финики, несколько сортов халвы.

— Не вино, а настоящая живая вода, — старик поставил опустевшую кружку на стол. — Меня перестало знобить, дышится намного легче, сил прибавилось... Это очень кстати, поскольку мне предстоит трудное дело: проверить истинность постулатов, с которыми прожил всю жизнь. Быть может, даже испытать на прочность свою веру. Долго я собирался с духом... Азирафель, вы, наверное, удивились, что я не зас<i><b>ы</b></i>пал вас вопросами о Рае тотчас же, как узнал о вашей ангельской сути? Должен признаться, меня одолел постыдный страх. Я подумал: если этот ангел так отличается от канонического образа, то каковы же тогда Небеса? Поэтому старался убедить себя, что следует быть скромным, многие знания — многие печали, и тому подобное... А с вашим появлением, господин Кроули, мой привычный мир и вовсе треснул, как старый мех, в который полилось молодое вино. Для смертного, особенно в летах, это катастрофа.

— Хотите, опять рога отращу? — Кроули зачерпнул из миски пригоршню проперченных маслин. — Азирафель в колесо свернется, ему это раз плюнуть. Хватит на сегодня катастроф...

— Да не в рогах дело! — с горячностью воскликнул Вильгельм. — Вот скажите, Земля плоская?

Жующий демон отрицательно помотал головой.

— Она шарообразная и вращается вокруг Солнца, а не оно вокруг нее, — добавил Азирафель. — Правда, были планы сделать наоборот, но тогда вышло бы много возни с другими планетами.

— То есть вы, — вы лично! — присутствовали при Творении?! Азирафель, теперь-то вы понимаете, почему я вас ни о чем не расспрашивал? Ведь начни я, мне не хватило бы и остатка жизни!

— А я не смог бы вам ничего рассказать, — грустно вздохнул ангел. — Ни в одном языке мира не найдется подходящих слов, поскольку тогда в них еще не было необходимости. В то время у вещей не существовало имен, всё было Бог и Бог был всем. Само понятие времени появилось намного позже, но тут еще вопрос, что брать точкой отсчета... — лицо Азирафеля приняло отсутствующее выражение, как бывало всегда, когда он всерьез задумывался о подобных материях.

— По-моему, надо выпить, — предложил Кроули, наполняя все кружки, — Должен вам сказать, отец Вильгельм, этот ангел настолько умный, что на трезвую голову его лучше не слушать, иначе спятить недолго. Вот когда выпьешь, вроде бы что-то начинаешь понимать. Верьте моему многотысячелетнему опыту. Но о сотворении мира и тому подобном в самом деле рассказать не получится: человеческий язык просто для этого не приспособлен.

— А если я попрошу вас обоих рассказать о том, кто сам изъяснялся человеческим языком? — Вильгельм снял перчатки, чтобы через бока кружки лучше чувствовать тепло горячего