Книга Флегетон - Андрей Валентинов

Рассмотрим некоторые эпизоды минувшей войны.

Господин Бронштейн, прекрасно зная, что чехословаки готовят восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшелоны по Среднему Поволжью, главной базе Рачьей и Собачьей красной армии. Последствия очевидны – за неделю краснопузые потеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.

Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо зная, что казаки не спешат выступать против Большевизии. Несмотря на возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из Сибири, мы подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и, естественно, проигрываем, что бы теперь не писали теперь господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли в первые же месяцы в степях между Ростовом и Екатеринодаром, и никакими мобилизациями восполнить это было уже невозможно.

В свою очередь, комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая сопротивления казаков, начинают людоедский террор (по изящному выражению Бронштейна – «устраивают Карфаген»). В результате – Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.

Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не дожидаясь Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву, а почему-то на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно, остается красным.

Антон Иванович Деникин даже не пытается прорваться к Колчаку и установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву на целый месяц замедляется тем, что командованию приспичило вначале занять Одессу и Киев. Их взяли, Москву – нет.

Господа красные, имея гигантский численный перевес, терпят полное фиаско под Варшавой, совершая ошибки, достойные разве что командира взвода.

О планировании отдельных операций распространяться нет нужды, поскольку достаточно вспомнить так памятную «дроздам» операцию у Хорлов.

Надеюсь, я ничего не перепутал – и не преувеличил.

Ergo: неизбежен вопрос, отчего победили они, а не мы?

Об этом спорим постоянно, и будем спорить, пока живы. Повторять всем известные аргументы не стану, скажу лишь, что, по-моему, во внутренней политике обе стороны вели себя так же бездарно. Большевистская продразверстка ничуть не лучше нашего «шомполования» целых уездов. Очевидно, причина тут другая.

Для себя я уже дал ответ. Кое-что я начал понимать еще в Крыму, но окончательную ясность внесла брошюра, купленная одновременно с книгой Якова Александровича и столь же нелегально привезенная в лагерь. Это, страшно признаться, опус самого Ульянова-Бланка с почти что гинекологическим названием «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Сдерживая вполне объяснимую тошноту, прочел этот гениальный труд до конца и, откровенно говоря, не раскаиваюсь.

Книга эта особая. Бланк писал ее год назад, когда Ее Величество Мировую большевики ожидали со дня на день. И не только ожидали, но и готовили. Книга эта – сборник рецептов для большевизии во всем мире, а посему Ульянов-Бланк порой позволяет себе излишнюю в его положении откровенность. И вот что получается. Нам, белым, нужна была победа в войне для защиты наших принципов. Господа красные нуждались в принципах только ради победы.

Мы не могли отдать крестьянам землю, потому что воевали ради законного решения этого вопроса. Бланк одним росчерком пера эту землю отдавал, другим же, когда надо, забирал. Адмирал не мог признать Финляндию до Учредительного собрания, ибо воевал, чтобы такие вопросы решались законно. Бланк готов был признать хоть трижды независимость какой-нибудь Рифской республики, ежели это ему требовалось. Ибо для господ большевиков не революция ради принципов, а принципы, то есть, их полное отсутствие, ради победы этой самой всемирной социалистической. Уши господина Лойолы торчат настолько заметно, что, вероятно, симбирский заика уже раскаивается, что взялся в свое время за перо.

Мы воевали, как ни избито сие звучит, за Родину. Они – за власть.

Дабы проверить свои выводы, рискну предложить генералу Туркулу прочесть избранные места из этого красного катехизиса. Кстати, Антон Васильевич просит внести одно существенное уточнение. В начале прошлого года Барон произнес речь, распечатанную всеми крымскими газетами, о невозможности мира с большевиками. Я эту речь не припомню, но рискну предположить, что наше так называемое общественное мнение склонно воспринимать такие документы с точностью до наоборот.

Итак, капитан Егоров ворвался в мирную обитель штабс-капитана Докутовича, который в это время, ни о чем не ведая, вкушал завтрак в кругу семьи, потряс перед ним какими-то грозными бумагами, и пораженный штабс-капитан без звука отпустил в Севастополь не только меня, но и поручика Усвятского. Роту я оставил на прапорщика Немно, рассудив, что ежели ей суждено разбежаться, то, значит, такая у нее, роты, судьба. Как говорят татары, кысмет.

Капитан Егоров продолжал меня удивлять. Нырнув в комендатуру, он вскоре появился с какой-то бумагой, по предъявлении каковой нам выделили авто вместе с шофером в черной кожанке, и мы, изрядно пыля, отбыли на юго-запад.

По дороге Лешка продолжал мучить нас рассказами о кознях и заговорах, о каких-то склоках в окружении Барона, о перспективах торговли крымской пшеницей – и о том сколько с этой торговли «наварят» господа спекулянты. Я подумал, помнится, что такими разговорами неподготовленных фронтовиков можно склонить к немедленному дезертирству. К счастью, поручик Усвятский выяснил, что капитан Егоров – заядлый преферансист, после чего наша беседа вошла во вполне нормальное русло, и под разговор о трех тузах на мизере мы спокойно въехали в Севастополь.

Я не был там еще с довоенных времен и сразу же удивился почти полному отсутствию перемен. Та же Большая Морская с ее витринами, тот же Нахимов рядом с Графской пристанью, те же корабли на рейде. Разве что публики чуток побольше, да и одета она чуток, скажем так, поэкстравагантнее. Кроме того, в городе теперь на каждом шагу можно было встретить сухопутного офицера, в то время как раньше все было наоборот – чаще попадались морские.

В остальном, Севастополь оставался прежним. Его улицы, площади и скверы излучали такое спокойствие, будто наши передовые части стояли у Москвы, а не у Перекопа.

Первый день я помню смутно. Мы очутились в какой-то веселой компании, Лешка нас с кем-то знакомил, представляя нас как главных героев – спасителей Крыма от большевиков. Признаться, публика была малоинтересная, да и пить не тянуло, и я, в основном, сидел в углу, листая оказавшийся каким-то образом у Лешки томик Теннисона на английском. Поручику Усвятскому было легче – компания преферансистов прочно оккупировала стол и заседала чуть ли не до утра. Тем временем мы с капитаном Егоровым обсудили все, что только можно, вспомнив всех приятелей и порассуждав о том, где они сейчас могут находится.

Поспав пару часов, Лешка предложил ехать к дамам. Однако, я отказался, мотивировав чрезвычайной одичалостью, способной напугать любое дамское общество. Несмотря на все заклинания, я заявил, что имею намерение просто погулять по городу и, ежели повезет, увидеться с кем-нибудь из довоенных знакомых. Тогда капитан Егоров начал охмурять поручика Усвятского, но тот решил не оставлять любимого командира. В результате Лешка уехал один, сообщив, что будет ждать нас после семи вечера. Мы не спеша добрались до Большой Морской, и пошли от Исторического бульвара вниз, к рынку.