Книга Две тетради - Бондаренко

и сами становятся лучше, более добрыми, более трудолюбивыми, более послушными» — «Дароносица ты моя» — сказал я и снова начал её целовать.

«Самое сложное в Даре прорицания, — рассказывала Эвелина, — это умение оградить себя. Представь. Ты в толпе людей, и о каждом ты знаешь его прошлое, настоящее и будущее. С ума можно сойти. Нас учили представлять, как будто мы накрыты прозрачным колпаком и есть только щелочка, через которую ты смотришь на человека, для которого ты предсказываешь» — «А как же твоя мать?» — спросил я. — «Моя мать жила в деревне и никуда не выезжала, а деревне все про всех знают. Поэтому-то она, наверное, и смогла жить без особого обучения», — ответила она.

«А ещё есть люди с сильной волей, — продолжила Эвелина — которые прорицанию не поддаются. Перед ясновидящим словно стена стоит. Вот ты такой. Я только два раза смогла увидеть твое будущее: там во дворце и в школе, когда ты приглашал поехать с тобой, но, — она хитро улыбнулась, — что я увидела, я тебе не скажу!» Я стал просить рассказать видение, щекотать, целовать, но она не сдалась.

После этой недели, после этих разговоров мы стали по-настоящему близки. Близки не только физически, но и духовно, что ли. Мы стали лучше понимать друг друга, восстановилось доверие, некогда прежде утраченное. Кстати, о физическом, «то самое» однажды случилось. Когда всё произошло, Эвелина посмотрела на меня затуманенным взором, ещё не отошедшим от возбуждения: «Что это было?» — «Это было то, что будет у нас всегда» — ответил я.

В конце концов из постели пришлось выбраться, а жаль… Как и ожидалось Эвелина развила бурную деятельность. Она ходила по дому и говорила: «Здесь будет столовая, здесь библиотека, здесь гостиная, здесь музыкальная, здесь бальная зала, здесь гостиная, в этой части будут детские комнаты» — и так далее. Остановится посреди комнаты: «Здесь будет комната оливкового цвета. Или персикового? Милый, что ты думаешь?» — А я думаю про себя: «Хоть оливковая, хоть персиковая, хоть арбузная. Мне всё равно. Делай, как хочешь, любимая!» — Но делаю задумчивый вид и говорю: «Персиковая лучше» — «Хорошо дорогой, пусть будет персиковая. А может оливковая?» — «Хорошо, оливковая» — «Ты мне совсем не помогаешь!» — сердится она.

Она сама рисовала образцы мебели, занавесей и чего-то ещё. Она рисовала, а я сидел или лежал рядом. Картинка. В саду на кресле сидит Эвелина и рисует. С одной стороны лежит Брюс и лижет её ножку. С другой стороны — я и целую другую ножку всё выше и выше, добрался до коленки и получил по лбу.

Решили, что мебель будем делать в мастерских графства. «Наши мастера всяко лучше столичных сделают» — сказал Управляющий. Это хорошо, это я люблю, когда деньги из графства не уплывают.

Она вытащила старые картины и портреты из кладовой замка. Обругала нас с Управляющим за то, что картины потемнели, что на некоторых картинах отшелушилась краска, а на одной (о, ужас!) появилась плесень. Управляющий оправдывался, говорил, что помещение всё время отапливалось, что картины были в темноте, а это им вредно — олифа тускнеет. Я молчал, пусть отдувается. «Нужно их все отправить хорошему художнику, или лучше вызвать художника сюда» — приказывает Эвелина. — «Хорошо, дорогая, будет тебе самый лучший художник, или несколько, если захочешь» — говорю я.

Занялись садом. «Хочу розарий» — «Хорошо, дорогая, пиши список, какие розы тебе нужны и ещё какие растения. Отправим его дворцовому садовнику и садовнику из южного королевства» — «Южные розы у нас замерзнут» — «У нас есть оранжерея» — «Хорошо, тогда ещё лимоны и мандарины» — «Список, дорогая». Послали просьбы дворцовому садовнику, князю С., у которого я знаю, есть целый питомник, да и в своем графстве кое-что нашлось.

Вскоре привезли саженцы. Ну и что, что середина лета — у нас Дар! Вот стоят они — Эвелина, Управляющий, садовники, рабочие — что-то горячо обсуждают. Я тоже там был, подержался за лопату, но меня отправили посидеть в тени: «Не графское это дело». Я пошел, сел в кресло под тентом, рядом улегся Брюс, его тоже прогнали, и такое блаженство, такое умиротворение охватило меня. Вдруг я понял, я — ОТДЫХАЮ! Я отдыхаю впервые почти за тридцать лет! Прежде у меня выдавались свободные дни, да и те я старался потратить на дело. А чтобы неделя или целый месяц — никогда.

Сегодня Эвелина вышла к завтраку бледная, поковырялась в каше, вскочила, закрыла рот ладонью и выбежала. «Что с ней? Заболела?» Я всё время ловлю себя на мысли, что боюсь за неё. Никогда ни за кого не боялся, а за неё боюсь. Эвелина вошла, посмотрела на меня немного испуганно: «Я, кажется, беременна». Боги мои, я буду отцом! Я подхватил, её закружил, потом осторожно поставил на пол — вдруг её это вредно. Стал целовать, целовать, целовать…

БОГИ МОИ! Я! СТАНУ! ОТЦОМ!

Тетрадь Георга V

(Написано детским подчерком. — Примечание составителя)

Эти тетради нашли мы с Линкой. Они лежали на чердаке в маленьком сундуке. Такие сундуки я видел в деревенском музее, где показывают, как жили люди раньше. Там ещё были какие-то рисунки, старые письма, бумаги и старые журналы мод с тетеньками в смешных старинных платьях.

Мы — это я, Геогр V и Эвелина, моя сестра, без номера. Почему я Георг V? Потому что Георг I — это человек, написавший тетрадь, он мой пра-пра-дедушка. Когда они с пра-пра-бабушкой Эвелиной поженились, у них родились Георг II, Эвелина, Николос и Нинель. Когда Георг II вырос, он поженился на моей пра-бабушке, не помню, как её звали, нужно у папы спросить. У них тоже родились дети, и старшего сына назвали Георгом. Он стал Георг III. Это мой дедушка. Дедушка, когда был молодой, женился на моей любимой бабушке Марианне. Она тоже была молодой, и звали её Рина. Я её тоже так зову. Мой дедушка работает Президентом, у него мало времени и он редко приезжает, а бабушка приезжает чаще. Я её очень люблю. У них родились Георг IV, Эвелина и Питер. Тёте Эвелине мы отдадим эти тетради, потому что она умная и напишет книжку.

Георг IV — это мой папа.