Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Постоянно меня мучил вопрос: как такое маленькое пушистое тельце может исторгать из себя такое необузданное количество говна? У меня не получилось приучить его срать в специальный поднос – или как называется этот металлический плацдарм, предназначенный для кошачьих дефекаций? Поддон, что ли? Странноватое слово, не уверен, что оно и в самом деле существует. Ну, ладно. В общем, Фишка срал везде и всегда. Вся квартира покрылась крупными котлетами говна, как будто здесь поселилась небольшая корова. Естественно, убирать говно за котенком – это была моя обязанность, маме с отчимом совершенно не хотелось этим заниматься, и они справедливо полагали, что если мне так уж хочется иметь котенка, то я и должен убирать за ним говно. Я не возражал – говно так говно. Но я не предполагал, что его будет так много!

В какой-то момент мама и отчим куда-то уехали на пару недель. В их отсутствие я жил у папы, в другой квартире, но в том же доме на Речном. Фишка же оставался один на одиннадцатом этаже, куда я пару раз за день заходил проведать его, накормить и убрать за ним говно. Специфические говняные острова успевали засохнуть, и мне приходилось отскребать их ножом.

Уезжая, мама и отчим предупредили меня, что в период их отсутствия должен приехать из Тбилиси старший брат Игоря – человек, обладающий звучным именем Ромуальд Ричардович. Он приедет и будет жить некоторое время у нас. Кто-то должен был передать ему ключ от нашей квартиры. Точная дата его приезда оставалась мне неизвестна.

И вот в один из дней, зайдя в нашу квартиру, чтобы в очередной раз накормить кота, я сразу же понял, что Ромуальд Ричардович приехал. Человек, входящий в нашу квартиру, прежде всего сталкивался с собственным отражением. Потому что прямо напротив входной двери стоял большой старинный платяной шкаф красного дерева, очень элегантный шкаф с огромным зеркалом, вделанным в его дверцу. Зеркало настолько большое, что вошедший отражался почти целиком. И вот, войдя к нам домой, я не увидел своего отражения – зеркало шкафа оказалось полностью закрыто газетами, аккуратно подклеенными клейкой лентой. В квартире нашей как будто совершенно изменился воздух, все сделалось таинственным, скрытным, непостижимым, как в мистической пещере. Везде царил полумрак, но кое-какие лампы мерцали по углам, также слегка прикрытые газетами. Незнакомые ботинки и мужское пальто в прихожей. Дверь в бывшую мою комнату (к этому моменту она стала уже комнатой моего отчима) прикрыта. Я подумал, что Ромуальд Ричардович, должно быть, спит. Фишка растерянно околачивался у входа в кухню. Даже он словно бы как-то изменился, что не помешало ему исправно обосрать весь кухонный пол.

Стараясь перемещаться тихо, чтобы не разбудить гостя, я заглянул в ванную. Зеркало над раковиной также заклеено газетой. Все зеркала во всей квартире тщательно прикрыты, как если бы в доме лежал покойник. Я вспомнил кое-что из рассказов моего отчима о его старшем брате. Вспомнил, что Ромуальд не переносит пауков и зеркальных отражений. По каким-то причинам ему не нравилось видеть свое собственное лицо, и он даже брился с помощью маленького зеркального осколка, отражающего только фрагменты обриваемого лица.

Фишка терся о мои ноги, предвкушая рыбу и молоко, которые я для него принес. Я зашел в кухню и почтительно приветствовал Розу Китайскую Вторую. После трагической гибели Розы Первой, которую извела коварная злодейка Чика, появилась в нашей жизни Роза Вторая, и она казалась перерождением Первой. Словно бы наша любимая растительная фея вернулась к нам: она снова росла у нас на кухне в зеленом железном ведре, она снова приветливо блестела своими темно-зелеными листьями (эти листья мне следовало время от времени бережно протирать влажной тканью), она снова порою одаривала нас своими красными цветами.

Я накормил кота, а потом, вздохнув, достал специальный какашечный нож из специальной коробки и стал отскабливать этим ножом присохшие к линолеуму островки говна. Ох, немало там было островов, почти как у берегов Греции! Но делать нечего – я терпеливо скоблил, сидя на корточках. И тут вдруг я услышал свое имя, произнесенное поразительным голосом – настолько необыкновенным и удивительным, что он и до сих пор звучит в моем сознании. Голос очень и очень низкий, настоящий глубочайший бас, роскошный, нюансированный, обогащенный какими-то подспудными акустическими вибрациями и резонансами. Голос, сочетающий в себе тяжесть барской шубы с гулом подземных каменных коридоров. Я поднял глаза: передо мной стоял, как мне почудилось, старец с белоснежным лицом (эта белоснежность никак не вязалась с мыслью о солнечной Грузии), лысый, с большой головой, как у мистического Шалтая-Болтая. Черты лица благородные, даже величественные. Огромный лоб. Огромные, слегка выпуклые глаза, полуприкрытые массивными веками. Небольшой, капризный рот над скульптурным подбородком. Патрицианский нос. Облик усталого римского сенатора. Встретившись с ним взглядом, я подумал: трудно поверить, что человек с такими глазами может бояться пауков и собственных зеркальных отражений. Слишком мудрым, слишком спокойным, слишком тайноведческим был этот взгляд из-под тяжелых век.

Таким предстал передо мной Ромуальд Ричардович Яворский, старший брат моего отчима. Белая, тщательно выглаженная рубашка, черные брюки, пушистые тапочки на ногах. Загадочная величественность, ему присущая, настолько поразила меня, что я даже забыл смутиться тем фактом, что меня застали за таким неприглядным делом, как отскребывание кошачьего дерьма. Не смутило это и Ромуальда Ричардовича. Он непринужденно предложил мне продолжать мое полезное дело, сам же вызвался скрасить мне мое занятие параллельной беседой. Усевшись на стул, он заговорил. И, надо сказать, он не стал тратить время на какие-то ничтожные темы – сразу перешел к вещам важнейшим. Я старался потише скрипеть и скрежетать своим ножом, чтобы внимательнее внимать его речам. Он спросил, известно ли мне, что в первый день нашей эры в Вифлееме родился не один мальчик, нареченный Иисусом. Родилось два мальчика, названных этим именем. Эти мальчики были Альфа и Омега, начало и конец. Они родились в одном городе, но впервые увидели друг друга через много лет, уже став взрослыми, и произошло это на реке Иордан, где ожидал их святой Иоанн Креститель. В момент Крещения в водах Иордана произошло чудо: два этих человека сделались одним человеком, дабы отныне существовать в одном теле. В этот миг в земном мире появился Иисус Христос.

Все это излагалось глубочайшим вибрирующим басом, очень неторопливо, интеллигентно, без какого-либо сектантского фанатизма. Как бы просто передо мной разворачивали некую метафору странно-философского или же алхимического типа. Стиль изложения ничем не напоминал ни хипповские телеги, ни экзальтированные рассуждения неофитов. Отковыривая от светло-серого линолеума очередной каловый остров, я почти не верил своим ушам. О чем это он вообще толкует? Оказалось, он пересказывал мне один из откровенческих прорубов Рудольфа Штайнера. Ромуальд Ричардович был штайнерианцем.

Все это произвело на меня глубокое впечатление: алхимические речи, плавные оккультные метафоры, занавешенные зеркала, тяжелый медленный голос, умудренный и умиротворенный взгляд из-под отягощенных век, слабый свет настольной лампы, с трудом пробивающийся сквозь страницы советских газет «Правда» и «Известия». Во всей этой сценке присутствовала некая алхимическая правда. Да и известия долетали поразительные, как бы с того света. Сценка в целом удивительная: кухня в полумраке, я вожусь на полу на корточках, отскребая говно. Рядом Фишка, нажравшись, готовится к новым подвигам на сральном фронте. Флорическая красавица Роза Китайская Вторая благословляет нас бесшумным шелестом своих листьев на легком сквозняке (я открыл окно, чтобы развеять фишкину вонь). Приобщенный тайнам старец неторопливо пересказывает нам фрагменты антропософских откровений. На самом деле он не был старцем, просто выглядел старше своих лет. Но об этом не следовало упоминать в беседах с ним. Обликом он обладал роскошным, но это не мешало ему испытывать множество загадочных сомнений по поводу своей внешности. Потом Игорь рассказал мне, что Рома с юности закрывает зеркала, поскольку на каком-то этапе своего взросления он решил,