Книга Правдолюбцы - Зои Хеллер

— Я уже собирался уходить. Решил, что вы не появитесь.

— Я опоздала на десять минут. Не стоит из-за этого рвать на себе трусы. — Одри повела гостя на кухню.

— Послушайте, — сказал Дэниел, когда они сели за стол, — я не хочу ходить вокруг да около. Мне известно, что Беренис Мейсон приходила к вам…

— А, эта, — рассмеялась Одри. — Теперь она за вас принялась? Уже наслышаны о ее романе века с Джоелом? (Дэниел не отвечал.) Что молчите, Дэниел? Вы ведь думаете, что Джоел ее трахал, верно?

Он опустил глаза:

— Боюсь, не только. У них с Джоелом есть ребенок.

Закурив, Одри выпустила страусово перо дыма в потолок:

— Ага, она впаривала мне эту байку. Дамочка врет и не краснеет.

— Одри, это не шутки. Я говорил с секретаршей Джоела. Она знает об этой женщине.

Внутри Одри что-то дернулось и оборвалось.

— Кейт? — переспросила она. — Да Кейт совсем ребенок, поверит всему, что ей скажут.

— У Мейсон имеются доказательства.

— Какие, например?

— Признание отцовства с подписью Джоела.

— Ну, его подпись кто угодно мог подделать…

— Это не подделка. Я сам видел. И кое-что еще…

— Неужели? — Одри уже чувствовала, что ее неверие рассеивается как туман. Она повернулась к окну. На третьем этаже дома напротив голый мужчина в ванной неторопливо, осторожно встал под душ. — Сколько лет?

— Что?

— Сколько лет этому гипотетическому ребенку?

— А… четыре, кажется. Да, четыре.

— Что еще?

— Простите?

— Вы сказали, что есть кое-что еще, другие доказательства.

— Она располагает записями о ежемесячных выплатах, которые Джоел переводил на ее банковский счет…

— Выплаты?

— Ну, на ребенка.

— Гм. — Одри сжала переносицу двумя пальцами.

— У нее также хранится огромная переписка, — продолжал Дэниел. — Стихи, открытки…

— Стихи! — брызнула слюной Одри. — Вот теперь я точно знаю, что это подстава. Джоел никогда не писал стихов.

— Затрудняюсь что-то сказать вам, Одри.

— Почему она вылезла с этим сейчас? Чего она хочет?

— Я не совсем понял. Полагаю, она хочет… э-э… чтобы тайное стало явным. И рассчитывает, что ее сын будет общаться со своими сестрами и братом…

— Ну конечно.

— Деньги ей тоже нужны. Поступления от Джоела прекратились с тех пор, как он попал в больницу.

— Минуточку. Она думает, что стоит ей сочинить дурацкую историю о том, как она затащила в койку моего мужа, и я тут же начну выдавать ей деньги на карманные расходы? Она работает?

— Она художница.

— О-о-о, художница!

— Точнее, фотограф.

— С ума сойти.

— По-моему, вы должны отнестись к этому серьезно, Одри. В суд с этим не пойдешь.

Одри выпрямилась:

— Она угрожает судом?

— Да нет, она вообще не угрожает. Но с ее стороны было бы логично подать иск. Она имеет законное право требовать денег на содержание ребенка.

— Сколько, по ее словам, Джоел платил ей?

— Уф. Думаю, по-разному. Но последние два года около тысячи двухсот долларов в месяц.

Одри прищурилась. В математике она никогда не была сильна.

— Сколько получается в год?

— Четырнадцать тысяч четыреста.

— Четырнадцать тысяч?

Одри одолевали противоречивые чувства: столь существенная выемка из семейного бюджета разъярила ее, однако, если учесть, что речь идет о ребенке, сумма выглядела постыдно смешной. Она опять отвернулась к окну. Мужчина в доме напротив, обмотав полотенце вокруг талии, изучал свое лицо в зеркале над раковиной. Отныне, подумала Одри, ее воспоминания об этом разговоре будут навеки связаны с розовой плотью и белой махровой тканью, увиденными сквозь запотевшее стекло.

— С вашего позволения, — сказал Дэниел, — я буду только рад заключить с ней сделку.

— Нет, спасибо.

— Одри…

— Со сделками я сама разберусь.

— Думаете, это хорошая идея?

Она взглянула на него:

— Думаю, вам пора.

— Простите, Одри, я понимаю, вам должно быть…

Она встала:

— Прощайте, Дэниел.

После того как он ушел, она еще долго сидела за столом, рассеянно водя пальцем по извилистым линиям, которые Ленни процарапал ручкой на деревянной поверхности. Она словно смотрела на себя сверху, равнодушно наблюдая за реакциями. У тебя немного кружится голова. Сейчас заплачешь? Все это кажется нереальным, правда? Одри припомнила, какое изумление — возмущение даже — она испытала много лет назад, когда училась во втором классе. Тогда, зайдя с матерью в магазин, она столкнулась со своей учительницей, мисс Вейл; та вместе с женихом покупала яблоки. До тех пор в восприятии Одри, как и многих маленьких детей, мир представлял собой череду застывших людей и картин, оживавших только в ее присутствии. Ей и в голову не могло прийти, что у мисс Вейл имеется какая-то другая жизнь, вне классной комнаты, а в этой жизни водятся друзья-мужчины и любимые фрукты. Иллюзия всезнания рассыпалась в прах. К своему смятению, Одри вдруг поняла, что реальность — это не отдельные сценки, срежиссированные исключительно ради нее, но беспредельное, хаотичное, неуправляемое нечто. Даже в тех, кого она видит каждый день, — даже в ее муже и детях — заключены миры, которые она и вообразить не в силах.

Но похоже, она позабыла этот урок, полученный в детстве. Сорок лет она путала проживание бок о бок с подлинной близостью, верила, что выудила из мужа все его тайны, а на самом деле спала с его тенью. Господь свидетель, не измена потрясла ее: она всегда гордилась реалистичным подходом к этой стороне супружеской жизни. В первый раз она застукала Джоела на адюльтере через четыре месяца после свадьбы. С неделю она неистовствовала, затем успокоилась и с величавым великодушием девятнадцатилетней женщины простила мужа. Естественно, он обещал, что больше такого не повторится. Но спустя полгода подруга Одри встретила его на Вашингтон-сквер: он шел, держась за руки с девчонкой из организации «Студенты за демократию». А вскоре Одри нашла любовную записку в кармане его брюк — пропахшие пачулями каракули от фольклорной певички-подростка, именовавшей себя Родник Испании.

Так они и жили. В их браке случались периоды, когда Джоел был ей верен, — во всяком случае, она так думала, — но длились они недолго.

— Женщины допускают чудовищную ошибку, возводя секс на личностный уровень, — сказал ей однажды Джоел. — Трахаться — действие рефлекторное, и не более того. Как почесаться, когда чешется.