Книга Ирландские чудные сказания - Джеймс Стивенс

Ирландии вошли в его душу, и сделался он умиротворен, горд и счастлив.

Палач извлек широкий плоский клинок, и все, кто был рядом, укрыли глаза плащами, и тут истошный крик призвал палача погодить один миг. Верховный король открыл глаза и увидел женщину, что приближалась и гнала перед собой корову.

— Зачем вы убиваете этого юношу? — спросила она.

Ей объяснили причину.

— Вы уверены, — спросила она, — что поэты и чародеи знают действительно всё?

— Разве нет? — спросил король.

— Знают ли? — не унималась она. Затем повернулась к знающим: — Пусть чародей из всех чародеев скажет мне, что сокрыто в мешках на спине у моей коровы.

Но ни один чародей не смог — они даже не попытались.

— На вопросы так не отвечают, — сказали они. — В нашем искусстве — рецепты, призывы духов и долгие сложные приготовления.

— Я в тех искусствах знаю толк, — сказала женщина, — и говорю вам: если забьете вы эту корову вместо мальчишки, воздействие будет таким же.

— Мы бы лучше убили корову — или тысячу их, лишь бы не навредить этому королевичу, — сказал Конн, — но если помилуем юношу, не вернутся ли беды?

— Их не устранить, пока не устранишь причину.

— И в чем же причина?

— Бекума — причина, ее надо изгнать.

— Уж если взялась ты рассказывать мне, что делать, — ответил Конн, — расскажи то, что я в силах свершить.

— Скажу непременно. При себе оставляй Бекуму и беды, сколько захочешь. Мне-то что. Пойдем, сынок, — сказала она Сегде, ибо то была мать Сегды, она явилась его спасти; и непорочная королева с сыном возвратились к себе в зачарованный дом, оставив короля, Фюна, чародеев и благородных Ирландии в недоумении и позоре.

Глава восьмая

Есть и в этом, и во всяком другом мире добрые и злые люди, и тот, кто отправляется в мир, совершит добро или зло, как ему свойственно, а тот, кто возвращается, приходит к тому, что ему причитается. Беда, постигшая Бекуму, не привела к покаянию, и та милая дева взялась творить зло так же мгновенно и невинно, как вырастает цветок. Это из-за нее постигли Ирландию все горести, и нам остается лишь размышлять, зачем принесла Бекума хвори и засухи в землю, что стала теперь ей родной.

За всяким проступком стоит личная мелочность или же чувство, будто нам полагается больше, чем нашим собратьям. Возможно, как бы ни храбро приняла Бекума рок, гордость ее осталась жестоко уязвлена: в личной силе, хладнокровии и самоотождествлении, из-за которых ум приравнивает себя к богу и противится всякому владычеству, кроме собственного. Бекуму покарали, то есть подчинили власти, и ее чувство свободы, превосходства и самого существа в ней восстали. Ум коробит даже власть законов природы — и куда больше претит ему самовластье подобных ему: если кто-то способен повелевать мной, он подчиняет меня, становится мной, и до чего ужасно, кажется мне, я принижен таким присвоением!

Это чувство отдельности — суета и основа любых проступков. Ибо мы — не свобода, мы — власть, и обязаны подчиняться своим деяниям, где нам это под силу. Даже без осознания мы принимаем чужие правила во всем, что имеем, а если не делимся добрым, что есть в нас, это все потому, что не можем — нет его; однако даем что имеем, хоть бы и зло. Настаивать, чтобы другие участвовали в наших личных мытарствах, — первый шаг к настоянию, чтобы делили они и наши радости, на чем настоим мы, когда обретем их.

Бекума считала, что, раз обязана мучиться, все остальные пусть тоже страдают. Неистовствовала она против Ирландии и особенно — против юного Арта, мужнина сына, и не успокоилась, пока во всем не навредила Ирландии и королевичу. Может, мнила она, будто не способна заставить их мучиться, а эта мысль сводит с ума любую женщину. Или, кто знает, и впрямь желала она сына, а не отца, и ее невоплощенная страсть жила дальше как ненависть. Но правда в том, что Арт относился к подменной матери с большой неприязнью, и правда, что та увлеченно отвечала взаимностью.

Однажды Бекума вышла на луг перед дворцом и, увидев, что Арт играет в шахматы с Кромдесом, подошла к игровому столу и какое-то время наблюдала за поединком. Но королевич никак ее не замечал, пока стояла она у доски: он знал, что дева эта — недруг Ирландии, и не мог заставить себя даже смотреть на нее.

Бекума, склонив прелестную голову, улыбнулась — и в ярости, и в презрении.

— О сын короля, — сказала она, — требую я поединка с тобой — на желания.

Арт поднял голову и учтиво встал, но на Бекуму не глянул.

— Чего пожелает королева, то сделаю я, — молвил он.

— Я разве не мать тебе? — отозвалась она дерзко, заняв место, с которого подскочил главный чародей.

Началась игра, и Бекума вела ее так умело, что Арту едва удавалось противостоять ей. Но посреди игры Бекума стала задумчива и, словно забывшись, сделала ход, принесший победу ее противнику. Она, однако, того и хотела. Сидела, прикусив губу белыми зубками, и сердито глядела на Арта.

— Чего ты от меня хочешь? — спросила она.

— Велю тебе не принимать никакой пищи Ирландии, пока не найдешь ты жезл Курой79, сына Даре.

Бекума надела плащ и пошла из Тары на север и восток, пока не добралась в Ольстер, к росистому, сиявшему бру Энгуса мак ан Ога, но ее там не приняли. Двинулась она тогда к сидам, которыми правил Огабал, и хотя этот владыка ее не принял, его дочь Ане, сводная сестра Бекумы, впустила ее к Дивным.

Бекума поспрашивала, и ей сообщили, где твердыня Курой мак Даре, и Бекума, добыв это знание, отправилась к Слив-Миш80. Неважно, какими умениями удалось ей уговорить Курой отдать свой жезл, довольно сказать, что смогла она, торжествуя, вернуться в Тару. Вручив жезл Арту, она сказала:

— Желаю отыграться.

— Твое право, — сказал Арт. Уселись они на лугу перед дворцом и стали играть.

Сурова была та игра, и иногда оба противника сидели по часу, вперившись в доску, прежде чем сделать следующий ход, а по временам смотрели в небо, часы напролет, словно прося у неба совета. Но сводная сестра Бекумы Ане явилась из сида и, незримая ни для кого, вмешалась в игру Арта, и тот вдруг, глянув на доску, побледнел, ибо увидел, что партия проиграна.

— Я не делал этого хода, — сказал он сурово.

— Я тоже, — отозвалась Бекума и призвала зевак подтвердить.

Про себя она улыбалась —