Книга Вечер трудного дня - Сорбатская Наталья

на «Трех мушкетерах» замешенную любовь к Франции, став лучшим гидом по Парижу и его окрестностям. Его экскурсии с интересом слушали и сами французы. Он часто звонил Анне, рассказывал о своей работе и своих женщинах. Наверное, потому, что в жизни все давалось ему относительно легко, — он и выдумал себе забаву — покорение женщин. Но чаще всего эти крепости сдавались стареющему мушкетеру без боя.

У Анны опять все было по-прежнему. Павлик уже ходил в школу. Каждое лето Анна отвозила его на машине в Питер, на родительскую дачу. Погостив несколько дней, она возвращалась. Это была дорога, которой последний раз уезжал от нее Стас.

Больше всего на свете она любила теперь часы безостановочного, ничем не стесняемого движения, потому что в этом движении ей чудилась почти физическая победа пространства над временем.

Последнее лето тысячелетия выдалось теплым, полным сирени, прозрачных утр, душных полдней и мимолетных ярких гроз с лиловыми разрывами облаков, молниями и озоновой свежестью воздуха после.

Анна опять возвращалась в Москву. Солнце за ее спиной клонилось к закату. Только что кончилась гроза, и почти всю линию горизонта впереди аркой обнимала двойная радуга, а мокрый серебристо-серый асфальт казался, если смотреть на него пристально, морской переливающейся поверхностью. Анна опустила стекла с обеих сторон, и шум прибоя, такой, каким он бывает после короткой непогоды, ворвался в салон машины. И Анна впервые за много лет почувствовала кураж — как тогда, на поребрике, в ожидании автобуса, или на молу, когда она сидела, покачивалась на перилах, а Стас смотрел на нее потемневшими глазами.

И вдруг она подумала, что еще год, и она будет уже старше Стаса, и удивилась такому обстоятельству.

За Тверью уже начало смеркаться, но не темнеть, потому что позади Анны оставалась питерская белая ночь, и только впереди, на горизонте, обозначилась темно-синяя, словно обещанное море, вечерняя полоса.

Недалеко от въезда на мост Анна прибавила скорость, точно ей надо было совпасть по времени с какой-то важной точкой в пространстве, и шум прибоя в салоне усилился. И тут она увидала справа, на дороге, человека. Мужчина стоял и голосовал, подняв руку с зажатой в пальцах сигаретой. И еще Анна успела заметить, что ворот его светлой рубашки распахнут.

Анна задохнулась и хотела притормозить, но машину уже вынесло на виадук, и, шум прибоя стал оглушительным, и Анна чувствовала, что почти летит, и подумала: вот и море, совсем близко, ближе не бывает.

Но в последний момент она справилась с управлением и выровняла машину.

Анна вытерла мокрый лоб. Нет, так дальше не пойдет, так было бы слишком просто, и вообще, не напрасно же Стас говорил тогда про опыт и про то, что она должна жить долго-долго…

И Анна приподняла стекла в салоне, просто на всякий случай, чтобы убавить шум прибоя и чтобы прибой этот случайно не разбил ее о прибрежные камни, не выбросил на берег, а, наоборот, вынес обратно в открытое море, в бесконечное море любви, желания и жизни, только иногда принимающей вид смерти.

* * *

…В конце декабря Анна шла вверх по левой стороне Тверской к Пушкинской площади. Приближался Новый год. И не просто Новый год, а миллениум. И, кажется, все кругом рассчитывали на чудо. Анна приехала в центр, чтобы купить подарки сыну, подругам и родителям, потому что на каникулы она хотела отвезти Павлика в Питер.

Было четыре часа. Ясный и морозный день к вечеру поблек, низкие облака скомкали разгоревшийся было закат, и воздух сделался плотным и влажным, с характерной морской отдушкой. Анна тряхнула головой, чтобы прогнать наваждение. Но все осталось по-прежнему.

В одной из боковых улиц клубился маленький новогодний карнавал. Люди в ярких костюмах танцевали на самодельном подиуме, а загримированные под битлов подростки старательно выводили незатейливое: «Это вечер трудного дня… Вечер трудного дня». И жизнь кругом пыталась казаться простой и надежной, как слова этой песенки. Анна немного послушала и пошла дальше, к Тверскому.

На переходе горел красный. Поверх несущихся машин Анна видела увитую гирляндами разноцветных лампочек детскую горку в самом начале бульвара, а возле горки нарядную женщину в легких, не для московского снега сапожках, белой шубке и золотистой небрежно-ажурной шали. Рядом с женщиной приплясывала и хлопала в ладоши девочка лет десяти, тоже в нарядной шубке, а на самой горке, никак не решаясь съехать, стоял прелестный маленький мальчик с немного обиженным выражением пухлого рта и рыжими прядями, выбивающимися из-под вязаной шапочки.

Прохожие оглядывались на женщину и ее нарядных детей и улыбались. А женщина все пыталась сфотографировать мальчика, и весело махала ему, и кричала, чтобы он не боялся и съезжал. И Анна еще подумала, что выглядят они как приезжие.

Потом что-то дрогнуло в Анне, и она ахнула про себя. Сначала Анна узнала мальчика. Точнее, в мальчике узнала его мать. Это была Алиса. Она почти не изменилась. Просто стала уверенной в себе, раскованной и, кажется, очень счастливой.

Зажегся зеленый свет, и первым желанием Анны было ринуться через дорогу, ведь она искала Алису, расспрашивала о ней старых общих знакомых, но никто ничего не мог сказать, а тут — такая невероятная встреча.

Анна по инерции уже почти ступила на переход, но остановилась. Она вдруг поняла: все, что она сейчас произнесет или сделает, будет лишним.

Это будут только слова и только жесты. А на самом деле все уже произошло. Именно в этот миг все окончательно совместилось, совпало, точно разнесенные во времени и пространстве фрагменты замысловатого пазла. И впереди было теперь столько же слез и счастья, сколько будет их позади.

Рыжеволосый мальчик, преодолев наконец-то страх, заскользил вниз по горке, навстречу фотообъективу. Снимок навечно запечатлел испуганное и вместе с тем счастливое лицо ребенка, сужающуюся перспективу бульвара, деревья и кусок проезжей части с синим «вольво», который спустя секунду, уже за кадром, шумно промчался мимо Анны.

На светофоре опять зажегся красный свет, потом опять зеленый. Взяв детей за руки, Алиса шла вниз по Тверскому.

Анна стояла на поребрике, отделяющем проезжую часть от тротуара. Мимо нее, совсем рядом, с характерным звуком быстро набегающих волн, обдавая ее брызгами, летели машины. В этом прибое слышался и плеск ангельских крыльев, и хоровое пение, как тогда, под потолком девятиметровой комнаты на Петроградской…

Зажглись первые фонари. Тут же, как по команде, с неба начали падать влажные тяжелые хлопья. И Анна, стоя у края дороги, долго еще видела сквозь медленный и всеохватный снегопад, как в глубине бульвара мелькает,