Книга Иерусалим правит - Майкл Муркок

— Вы рады, что снова оказались близко к дому, а, капитан? Рады снова посетить свои старые убежища? — Я старался отвечать ему в тон.

— О, полагаю, что так, Макс. Но вы знаете, как говорят: «Plus ne suis се que j’ai été, et ne le saurois jamais être»[228].

После того как капитан удалился к себе в каюту, я долго стоял и размышлял о прискорбной справедливости этого последнего замечания.

Глава восьмая

— О, цветы дикой розы на зеленом лугу[229], - неразборчиво напевал капитан Квелч, когда следил за ласкарами, которые носились взад-вперед по скользким камням.

Он собирался остановиться в стороне от порта и послать людей на берег на лихтере[230], но французские власти приказали нам причалить. Ворча, наш капитан бросил якорь в дальнем конце длинного каменного мола. Он тянулся от старой гавани, изогнутый, как хоккейная клюшка, и поросший желтой травой. Новая гавань осталась по правому борту; она еще только строилась. За нашими маневрами наблюдали французские инженеры и арабы-чернорабочие. Касабланка припала к земле, потрепанная, ничем не примечательная медина[231], окруженная полуразрушенными кирпичными стенами и поселками, обычными спутниками всех городов, возникших в результате экономического подъема, — от Клондайка до Сибири. Я увидел несколько невзрачных мечетей, лачуги с навесами, традиционные арабские плиточные дома, возведенные рядом с тщательно спланированными готическими особняками, деревянные детали которых деформировались так быстро, что сооружения приобрели странный, почти органический вид. Мне они напомнили мои самые причудливые декорации, а фон Штернберг что-то подобное потом имитировал в «Распутной императрице»[232]. Арабский двухэтажный дом с плоской крышей стоял напротив фантастического здания, украшенного лепниной, от которой уже отслаивалась краска — ничего иного и нельзя было ожидать при всем известном ветреном климате Касабланки. Тут и там стояли внушительных размеров ангары и официальные здания, выстроенные в обычном неприметном французском стиле XIX столетия — этот стиль в Париже кажется удивительно гармоничным, а во всех остальных местах — неприглядным и буржуазным. Кое-где встречались попытки подражать «мавританскому» стилю, но эти миниатюрные дворцы окутывала аура безумия, более свойственная каким-то южноамериканским задворкам. И еще попадались коммерческие сооружения, словно перенесенные сюда с натурной площадки на Гауэр-Галч.

Действительно, некоторые из них были настолько ненадежны, что любого плотника, построившего такие для «Метро-Голдвин-Майер», уволили бы за небрежность. И на эти жалкие псевдоевропейские и псевдоберберские постройки падали капли серого дождя, который отличался удивительным постоянством, возможным только рядом с Атлантикой: массивные влажные облака, иногда чуть темнее или чуть легче прежних, следовали друг за другом просто безжалостно, и сразу верилось, что такой дождь шел всегда и будет идти вечно.

— Снято! — воскликнул мистер Микс, присоединившись к нам на палубе. — Не ожидал, что в Африке окажется так чертовски сыро.

И все-таки свет не угасал в его глазах, когда он осматривал город, скрытый дымом и туманом, и толпы мокрых несчастных людей, создававших грязный хаос на узких улицах; от них исходил такой шум и запах, что Константинополь казался в сравнении с Касабланкой милым и уютным, как Кенсингтон. Помимо угольного дыма, масляного дыма, древесного дыма, мусорного дыма и навозного дыма, которые поднимаются над многими подобными портами, были еще и густое зловоние фосфатов от частных грузовиков, перевозивших минеральные удобрения, пары от древесного угля и от тысяч котлов с манной кашей, запахи свежей краски, мяты и кофе, промокшей от дождя грязной одежды и задыхавшихся ослов, верблюдов, лошадей и мулов, запахи угарного газа от автобусов и военных машин, запахи полусгнившей рыбы и убитых животных, запахи водорослей, выброшенных на скалы по левому борту, где полуголые мальчишки носились туда-сюда, убегая от седых бурунов и выпрашивая у нас мелочь (впрочем, они умолкли, когда заметили наших ласкаров). И все казалось таким мокрым от дождя, таким унылым от холода и облаков, что капитан Квелч мог только усмехнуться и ответить поэтически:

— Разве это немного не напоминает вам, Питерс, «Паддингтон вечно слезный»[233]?

— Или Саммерстаун[234], - сказал я, не желая разуверять мистера Микса, что я очень хорошо знаю Англию. Вдобавок прочитанного в книгах и услышанного от миссис Корнелиус было достаточно, чтобы я изучил Лондон настолько, что мне могли бы позавидовать многие уроженцы города.

— Ну, конечно, это не Вавилон. — Теперь мистер Микс выглядел почти смешным — он напоминал человека, знающего, что его как-то обманули в игре в кости, но не способного доказать обман. Негр наивно поинтересовался: — И повсюду так, капитан, сэр?

— Африка как-то умеет придавать побережью наименее привлекательный вид, — наставительно заметил капитан Квелч. — Вот почему они продержались так долго. Никто не подозревал, какое богатство и какая красота скрыты внутри.

Он вел себя с мистером Миксом очень вежливо, но мне казалось, что бывалый моряк, подобно мне самому, чувствовал какое-то волнение. Мы с ним расстались с французскими властями не лучшим образом; теперь я полагался на свой американский паспорт, новое имя и новую карьеру, которые обеспечивали довольно надежное прикрытие, а на стороне капитана Квелча было только время. По его словам, он не появлялся в этом порту с 1913 года, когда командовал зарегистрированным в Триполи грузовым судном, направлявшимся в Марсель с опиумом для европейского рынка. Французы попытались захватить корабль.