Книга Олений заповедник - Норман Мейлер

— Да ни в чем!

— Все-таки какая-то причина для слез должна же быть. — И я заставил ее рассказать.

Выяснилось, что Лулу всегда намеревалась сделать операцию, чтобы поднять груди, когда они начнут обвисать. А сегодня она видела груди Доротеи, которая сделала такую операцию.

— Они такие непривлекательные, — с несчастным видом произнесла Лулу. — Они квадратные.

— Ничего подобного.

— Да нет, правда. Она же мне показывала. Они квадратные. И мне показалось, что такими же они стали и у меня.

— Ну, пока еще… нет.

— Ничего ты не понимаешь. Ты просто животное.

По мере приближения начала съемок ее очередного фильма — а до этого оставалось всего две-три недели, — Лулу стала еще больше нервничать. В один прекрасный день она объявила, что намерена брать уроки мастерства.

— Я хочу начать с самого начала. Буду учиться, как ходить. Как дышать. Меня ведь никогда, Серджиус, по-настоящему не учили. Ты это знал?

— Да никогда ты не станешь заниматься, — раздраженно произнес я.

— Конечно, стану. И стану величайшей актрисой, которая когда-либо существовала на земле. Вот чего никто не понимает.

Я узнал потом, что отчасти все это объяснялось плохой рекламой, устроенной студией. Лулу показала мне свою фотографию, использованную для рекламы, и я почувствовал, как ей больно. Фотография ранила ее.

— Посмотри на Тони Тэннера, — сказала она, — выглядит лучше меня, а он всего лишь статист. И я его терпеть не могу. — Она была так обозлена. — Да им следовало расстрелять фотографа, — продолжала она. — У них что, мозгов нет — демонстрировать такую фотографию? — Лулу хотела звонить Герману Теппису. — Я попрошу его вмешаться. Я скажу: «Мистер Теппис, это же не мое лицо, несправедливо так ко мне относиться». Несправедливо. Они интригуют против меня на студии, потому что ненавидят меня.

— Когда ты познакомилась с Тэннером? — спросил я.

— О, да он ничего собой не представляет. Будет сниматься с Тедди Поупом в моей следующей картине. Они скоро сюда приедут, чтобы сниматься со мной для рекламы.

— Ты не выглядишь такой уж несчастной, стоя в обнимку с ним, — заметил я.

— А ты глупышка, — сказала Лулу. — Ведь это же только для рекламы. Я терпеть его не могу. Он был сводником — таким и остался. Они с Мэрионом Фэем работали вместе, только он еще хуже Мэриона. С моей точки зрения, они оба отвратительны.

— Мэрион не так прост, — сказал я, чтобы ее позлить.

— Еще бы — наш дорогой Мэрион. Мужчина, как и ты, — сказала Лулу. — Почему бы тебе снова не повидаться с твоим дружком-мужчиной?

— То, что я не хочу на тебе жениться, еще не значит, что я продаюсь за три доллара, — сказал я.

— Бедняжка Доротея, — ни с того ни с сего вдруг сказала Лулу.

Лулу раздражало то, что я часто виделся с Мэрионом Фэем. А у меня вошло в привычку заходить к нему рано утром, когда Лулу выпроваживала меня и хотела, чтобы я ехал домой. Я так и не смог объяснить себе, чего я искал в Фэе. Я даже подумывал об объяснении, высказанном Лулу, подстерегая в себе появление страха, что подтвердило бы ее правоту. Загляни я в себя поглубже, я обнаружил бы что угодно — были воспоминания о разных мелочах в приюте, — но мне кажется, я, наверное, искал у Фэя совсем другое. Мэрион ничуть не изменился: во всем, что он говорил, звучало презрение ко мне и к Лулу. И думается, по этой причине я и ездил к нему. Я не раз замечал, как люди, крутя роман, окружают себя друзьями, которым этот роман нравится или же совсем не нравится, чтобы увидеть по лицам других, как они воспринимают их чувства. Например, Айтел искал встреч со мной, поскольку мне нравилась Илена, и тем самым я помогал ему любить свой роман с ней, а я охотился за Мэрионом, чтобы он удержал меня от женитьбы на Лулу, поскольку мою волю постоянно ослабляли ее упорные приставания, ее жалобы на беспомощность, подкрадывавшееся ко мне чувство собственной беспомощности и, пожалуй, самое худшее — постоянные восхваления и крики «ура», которые по настоянию Доротеи издавал «двор», превознося наш роман, — короче, оказываемое на любовь давление извне сильнее самой любви, пришел к заключению я, пока не вынужден был задуматься, да влюблялись ли бы люди вообще, если бы другие не говорили им, что надо любить, и я уверен, что мы с Лулу, сидя на этом острове в пустыне, препирались бы по поводу того, чей черед ловить рыбу, а крутить любовь предоставили бы пассажирам океанских лайнеров, проплывающих за горизонтом нашего видения.

Вот я и говорю, что, очевидно, поэтому я так часто общался с Мэрионом. Однако мы не разговаривали много о Лулу и обо мне. Наверное, никто не испытывает такой жажды иметь аудиторию, как философ, и Мэрион, видимо, решил превратить меня в свою аудиторию. Поэтому мне не следовало удивляться, что в конечном счете Мэрион стал рассказывать о себе. Он запомнил строку из какой-то прочитанной книги: «Нет большего удовольствия, чем победить отвращение», и в качестве примера стал рассказывать мне о своем общении с Тедди Поупом.

— Хорошо, — говорил он, — возьмем мою жизнь с девчонками. Когда я впервые улыбнулся Тедди, я решил, что мне это будет противно и придется заставлять себя. Только так я сумею сдюжить. А вышло не совсем так. Понимаешь, я понял, что где-то в глубине меня сидит наполовину педик, так что оказалось не противно. Все то же, только сзади.

— Я как-то видел тебя с Поупом, — сказал я.

— Жестокость — да, присутствует. Вот когда я оказываюсь мужчиной. Понимаешь, жестокость претит мне. Когда я говорю Поупу, что он омерзителен, отвратителен и хочет только, чтобы я дарил ему наслаждение, потому что он готов отдаться любви, в глубине души он всего лишь нежный цветочек, который только и ждет, чтоб его растоптали, так вот в такие минуты я заставляю себя быть жестоким, но потом отлично себя чувствую. То есть — почти отлично. Я никогда не доводил жестокость до конца, ни в чем.

— А знаешь, — сказал я, — ты ведь человек верующий, только навыворот.

— Да? — пробормотал Фэй. — У тебя вместо мозгов яичница.

— Нет, послушай, — сказал я. — Возьми свое мотто и измени в нем одно слово.

— Какое?

— Вот послушай: «Нет большего удовольствия, чем победить порок».

— Надо об этом подумать, — сказал он, но разозлился. — До чего же ты похож на ирландца-полицейского, — добавил он с холодным восхищением.

Через два вечера он мне ответил.

— По-моему, я все для себя прояснил, — сказал он. — Благородство и порок — одно и то же. Все зависит от того, в каком направлении ты движешься. Понимаешь, если я когда-нибудь сумею, то поверну и пойду в обратном направлении. В направлении благородства. Не все ли равно. Надо только довести это до конца.

— А что посредине? — поинтересовался я.

— Тупицы. — Он втянул в себя тлевшую на губе травинку марихуаны, остатки положил в банку. — Ненавижу тупиц, — сказал он. — Они всегда думают как надо.