Книга Тризна - Александр Мелихов

Олег оглянулся, ища свободную площадку, – взгляд упал на унылое лицо девушки лет семнадцати, глядевшей на весь этот кавардак с привычным унынием вечной троечницы. Но и она тряслась в общем ритме, только отраженно, как в автомобиле. За узкими, затянутыми металлической сеткой окнами под потолком, выходившими на уровень тротуара, тоже кривлялись какие-то физиономии, тщетно пытавшиеся хотя бы привлечь к себе внимание.

Позади трясущейся сидячей публики на деревянном помосте с откатившейся к стене штангой уже отплясывали несколько фигур, призрачные в световых бликах, словно ведьмы на шабаше. Никогда еще разочарование не вопило таким ввергающим в тряску, отшибающим мозги языком, и никогда еще байронические фигуры, в былые времена склонные мрачно скрещивать руки на груди, не выражали свой пессимизм пляской.

Олег с юнгой в нарастающей духоте пробрались к помосту и принялись отплясывать, как африканские колдуны, в сумасшедшем водопаде безнадежных воплей Сундученко о том, как он поздно встает и слоняется по комнате, и к нему приходят надоевшие друзья, которым он осточертел, и они с наглыми улыбками бродят по городу в течение еще одного бессмысленного дня. Вместе с тем он призывал вооружиться стетоскопами, чтобы услышать, о чем стучит сердце соседа. Пит нащупал-таки собственный стиль: в патетическую фразу – как кривую ухмылку – вгонять блатные и канцелярские словечки, в возвышенный образ – бытовые детальки, вроде бородавки на носу Иисуса Христа.

На помосте каждый отплясывал сам по себе, но им с китаяночкой не хотелось расставаться, и они сначала бесновались, держась за руки, но Олегу все было мало, хотя он и мотал головой, чтобы одуреть еще сильнее. Вдруг он ухватил юнгу под мышки и завертел вокруг себя – через спину, через плечи – как в акробатическом этюде. Она реагировала удивительно точно. «Ты занималась акробатикой?» – в похвалу ей хотелось спросить Олегу, но этот танец был не приспособлен для комплиментов, как и вообще для нежностей.

Они оказались в центре скачущего, беззвучно хохочущего круга, беззвучно ударявшего в ладоши в такт их содроганиям. Цыганщина била и трепала Олега, как бубен. Одинокий Сундученко, чуждый всем этим неистовствам, с истошной задушевностью вопил, что он отправился в морг, чтобы научиться спокойствию у мертвых, но обнаружил, что мертвые тоже вопят, молят, ужасаются и рвутся куда-то, а благообразие им придают только служащие похоронных бюро, которые он называл службами хорошего настроения.

Олег словно пытался выплясать из себя что-то. На самом впечатляющем месте он, ухватив свою партнершу за широкий офицерский пояс, вскинул ее над головой на вытянутой руке и обежал круг, беззвучно крича: «Нас мало, но мы в тельняшках!» – а потом подбросил ее и поймал на руки. Не сговариваясь, они раскланялись, как эстрадная пара, а им беззвучно зааплодировали.

Олег подсадил китаяночку на двухметровую стопку брезентовых матов и, взявшись за края, вспрыгнул следом. Пот лил с них ручьями. Она с беззвучным смехом показала жестами, что задыхается, сейчас растает, как Снегурочка, он, скинув свитер, стал изо всех сил обмахивать ее, изображая боксерского секунданта, затем утерся свитером сам и прилег головой на ее бедрышко, худенькое, как подлокотник милицейского кресла.

В кромешном грохоте и верчении огней он увидел сверху, как по волнующейся, подпрыгивающей толпе разбегается черная щель, – к нему, как с небес, спускался с эстрады сам Пит Сундученко. Он тоже истекал потом и задыхался. Пит протянул ему руку, будто в поезде на вторую полку, и прокричал еле слышно, как опять же в поезде на тормозной площадке:

– Я ничего не понимаю – почему ты пришел к нам, а не к Людвигу Ванычу? Не к Вольфу Амадеичу?

– Так у них же нет ничего мелкого, истошного! Теперь мне они не ровня!

Они орали, как рабочий с мастером у пневматического пресса, оба ничуть не смущаясь, что их слушают, – Сундученко как знаменитость, а Олег – в кураже. Он чувствовал, как у него вздуваются жилы на шее, оттого что орал, свесив голову.

Затем Сундученко исчез в жаркой метели мигающего рева, а Олег остался знаменитостью масштаба разве лишь чуть-чуть меньшего, чем сам Сундук. Юнга благодарно прижимался к его плечу, торжествуя над сгрудившимися внизу поклонниками, пока Сундученко повествовал, то переходя на расслабленный шепот, то внезапно выкрикивая намеренно надтреснутым – обессиленным, так сказать, фальцетом, как телеграфные столбы, стройными рядами потея смолой на солнцепеке, завидуют неуклюжим, разлапистым, как попало расставленным соснам.

Потом Олег очутился в какой-то комнате, где два младших научных сотрудника и один старший инженер разбирали на подоконнике бензопилу, а из-за шкафа выглядывали рукоятки топоров и ножовок, и разговор велся на темы сугубо мужские: за какую сумму можно подрядиться повалить га леса и какого; какие грунты сподручнее для кайла; почем нынче идет возведение бетонных заборов – и тому подобное.

– Керамзитовая плитка… – говорили они, – вышло по двадцатке в день…

У Барбароссы с Бондом вроде бы выходило по сорок… Нет, упаси Бог жить для себя.

Пили что-то розовое, как бензин, из эмалированной кружки и чайной чашки с отбитой ручкой, – Олег готов был лобызать эти символы утраченной студенческой юности, – и девушки все до одной тоже сделались необыкновенно привлекательными, зато китаяночка где-то затерялась. Но и с новыми отлично пелось в обнимку на мотив популярной песенки: «Каждому, каждому в лучшее верится, падает, падает ядерный фугас». Пир во время чумы! Да нет, здесь не истерика! Просто здоровая душа отторгает страшную правду.

Ядерный фугас летит, качается,

От него хорошего не жди.

Даже если кто-то окопается,

От волны ударной не уйти.

Понадобилась гитара, пошли в семейную зону, постучали. Заспанный атлет в майке просунул гитару из черной щели. Вот так и надо жить, не сидеть по своим норам, как суслики!

– Зачем тебе кооператив, – втолковывал Олег старшему инженеру, – вы счастливые люди, что живете в общаге, в ней источник вечной юности!

Откуда-то снова возникла китаяночка, и они вспомнили, что перешли на «ты», не пивши брудершафта; выпили, с азартом поцеловались, а потом продолжили во мраке предчердачной лестницы, где по ступенькам волнисто струился комкастый матрац. Изображая любовное неистовство – он еще не научился проявлять вежливость другим способом, – Олег с силой медицинских банок всасывался в прогибающиеся солоноватые ребрышки, тоненькие, как у Костика, что окончательно настраивало на неподходящий лад. Она была так худа, что у него не было никакой уверенности, туда ли он целует, куда это принято; поэтому он удваивал накал неистовства, чтобы, если что, на него и свалить свою ошибку. Усердствуя таким образом, он наверняка сумел бы избавить Клеопатру от яда ужалившего ее аспида.

Послышался кисло-озабоченный голос культорга.

– Полиция нравов, – раздраженно садясь, констатировала китаяночка и начала раскатывать обратно свою тельняшку.