Книга Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12:00–13:00. Пообедал. Банановые сэндвичи и кофе. Восхитил троих котов новейшим ароматом. Боже, если вдуматься: Чернушка, Верба и Кыш пируют «Курицей с кроликом», а их хозяин жует банан. Пора навести тут кое-какой порядок.
14:00. Быстро полистал свой дневник. Почти пора начинать рассылать афиши моих поэтических чтений в Мите, Килкенни и Голуэе. Все еще колеблюсь, что мне нравится больше: писать стихи или исполнять их. На прошлой неделе кто-то в Корке сказал мне, что на афишах я похож на Альберта Эйнштейна. Надеюсь, никто не явится ко мне на концерт в надежде с ним познакомиться.
Не выношу, когда немножко чего-то нельзя добыть. В нашем детстве мама покупала здоровенные бутылки лимонада с сифоном. Нажимаешь — и льется газировка, пузыристая и потрясная. Но всегда оставалось немножко на дне — там, куда не дотягивался сифон. И вот это немножко разлучало нас с покоем. Мы трясли бутылку и накреняли ее, но все без толку. Иногда просиживали перед бутылкой часы напролет и просто глядели на нее. А затем бутылку выбрасывали, а мы сокрушались всем сердцем, наблюдая, как ее увозит мусорный грузовик. По ночам лежали в постели и мучились из-за той чуточки лимонада, что окажется где-то на свалке.
Еще хуже с аэрозольными баллончиками. Я знаю, что там внутри есть немного дезодоранта для подмышек, потому что слышу его, когда трясу баллончиком. Жму на пульверизатор и бормочу: «Ну давай, вылезай, я знаю, что тытам». Банка отвечает лишь пустым всхлипом. Иногда я ставлю их вверх тормашками на всю ночь. То же проделываю и с пеной для ванны. Тюбики с зубной пастой скатываю снизу, а затем луплю по ним молотком на полу. Если вас занесет ко мне в уборную, увидите бесчисленное множество бутылок и баллончиков вниз головами.
Обычно на аэрозолях пишут предупреждения. «Не пытайтесь проткнуть эту емкость, иначе взорвете себе уборную, и вас самого больше никогда не увидят, хотя, наверное, смогут отыскать ошметки вас в соседнем приходе». По-моему, это не очень честно. А как еще прикажете добираться до пены для бритья, которая отказывается вылезать? Вот что я от души желаю сообщить людям, ответственным за сборку рулонов туалетной бумаги: «Будьте любезны, не намазывайте вот это клейкое в начале рулона, потому что обычно я истерзываю два или три слоя в клочья, пока не заставлю рулон работать». Время от времени по телевизору показывают щеночка, который носится по дому, а за ним волочится рулон. Я бы с удовольствием выдавал ему свои рулоны с той клейкой штукой в начале и приговаривал: «Ну хорошо, раз ты такой умный, побегай по дому вот с этим». Чтоб жизнь медом не казалась.
Нести домой буханку хлеба, еще теплую, и выковырять из нее пальцами кусище. Вручить буханку матери, но непременно не тем концом, который с громадной дырой.
Предупредить брата, чтоб ноги свои держал при себе и незримую границу, что пролегала посередине кровати, не смел пересекать. * Бояться, когда слышишь, как родители выключают у себя свет, потому что сам еще не заснешь, когда заснут они, и тогда Бабай точно тебя найдет. * Стараться не ржать во время семейного розария[147]. * Размышлять, сколько времени понадобится на то, чтобы дорасти до нового пальто, которое доходит до ботинок. * Наблюдать, как мама усаживается возле горы носков и терпеливо таскает иголку с ниткой внутрь и наружу, внутрь и наружу, пока одна за другой не исчезнут все дырки на пятках.
Носиться по кинотеатру, пока на экране разговаривают или целуются, и резко усаживаться, когда начинают бить барабаны, скакать лошади или бармен в салуне расшибает зеркало. * Смотреть, как здоровенные клоки волос падают на пол в парикмахерской, и думать, что парикмахер никогда не закончит. Оказаться на улице и чувствовать, как стынет затылок, а за воротником рубашки колются остриженные волоски. * Вылавливать кончиком пера черную жижу из школьной чернильницы. * Пытаться вздеть подтяжки на плечи, потерять хватку — и они внезапно отщелкивают назад. * Воодушевление в животе, когда замечаешь цирковую афишу на кирпичной стене. * Холодное дуновение, когда отец зовет с лестницы: «Иди сюда немедленно, надо сказать тебе кое-что». * Пытаться переодеться на пляже к купанию, придерживая намотанное полотенце, выпутываясь из брюк в купальные трусы так, чтобы никто ничего не увидел. * Желе на десерт по воскресеньям, но сперва надо съесть все остальное. * Не понимать никакие анекдоты, которые рассказывают другие ребята про всякое распущенное, но всегда смеяться, чтобы никто не понял, что ты не понял. * Как все внутри падает, когда выбирают игроков в две футбольные команды на дороге, и даже когда никого, кроме тебя, не осталось, тебя не выбирают, но одна команда говорит другой: «Этого можете себе забрать».
Одна девушка сказала мне, что ей с этим по-прежнему трудно. Она когда-то работала парикмахершей. Года три назад бросила. Но до сих пор, когда сидит за кем-нибудь в автобусе, ее мощно подмывает схватить впереди сидящего за волосы и начать их скручивать в жгуты. Ей в десять раз хуже, если впереди сидит лысый. Тогда у нее случаются чудовищные позывы массировать ему череп кончиками пальцев, пока он не зардеет добрым здравием. Вот почему она всегда забирается на верхний этаж и усаживается в первый ряд.
Я рассказал ей, что иногда иду по тротуару и вижу человека, склоняющегося над открытой решеткой возле паба. Он опускает туда бочку. Я иду мимо, и у меня возникает зверский позыв толкнуть его попой. Позыв это безответственный, и мне за него очень стыдно. Совсем не похоже на меня. Помню, как много лет назад стоял на коленях в исповедальне. Слышал, как за перегородкой напряженно шепчутся. Время от времени голос священника возносился на шесть октав, и ты тогда просто умирал от желания узнать, что там происходит. И тут откуда ни возьмись — третий тихий голосок, зашептал на ухо. От голоска попахивало серой, и у него были рожки и заостренный хвост. «Давай… прислушайся… приложи ушко к перегородке… никогда не угадаешь, что услышишь». Тут вдруг четвертый голос. «Если перегородка внезапно отъедет и тебя поймают, будешь отлучен от церкви не сходя с места». И вот стоял я на коленях и попеременно запихивал в слуховые проходы и выпускал оттуда мочки ушей. Так звук получался искаженным и я не мог разобрать ни слова.
Откуда эти порывы берутся, непонятно. Одного моего друга совершенно выводит из себя тишина. Ему всегда кажется, что она подзуживает его разразиться песней или дикими воплями. Ему пришлось отказаться от походов в церкви, публичные библиотеки, музеи и Национальный концертный зал[148].
Я сидел с ним рядом на симфонии Малера, когда он напряженно шепнул, что тишина вынуждает его во всю мочь затрубить туманным горном. Все было мировецки, пока он об этом не заикнулся. Мне хоть бы что. Но пришлось в спешке покинуть зал: как только он мне так сказал, я тоже ощутил это желание.
