Книга Министерство справедливости - Лев Гурский

Разговор плавно перешел в область мемуаров, и раз уж отчет был сдан, а флажок занял положенное место на карте, мне можно было теперь с чистой совестью заняться своими делами. Попрощавшись со всеми, я ушел к себе в номер и оттуда вызвал такси.

Я знал, что законодательная власть переехала на ВДНХ и заседает в павильоне «Космос», поэтому в доме 1 на Охотном Ряду уже нет депутатов. Однако я нарочно не стал гуглить, заранее выясняя, что там теперь вместо Госдумы. Пусть это будет для меня открытием.

Глава двадцать первая

Сталинский ампир в Москве — незабываемый архитектурный стиль, гибрид восторга и кошмара. Каждая высотка, в особенности административная, одновременно похожа и на огромный крейсер, и на роскошный гроб с золочеными кистями. Вроде и хочется взойти на верхнюю палубу, чтобы воспарить над городом, и вместе с тем страшно — как будто тебя в этой домовине сейчас торжественно, под оркестр и салют, предадут земле.

Серая десятиэтажная махина, выстроенная в Охотном Ряду, была именно такой. В тридцатые годы, задолго до моего рождения, тут находился Совет труда и обороны, потом — подразделение Совмина СССР, а после — какая-то важная хрень вроде Госплана. Когда я учился в школе, мы с друзьями ходили сюда посмотреть на краешек красивой жизни. Но милицейская охрана нас выгоняла, не пропуская дальше вестибюля.

В 90-е сюда вселилась российская Госдума — новая, еще необструганная, пахнущая свежей Конституцией. Меньше чем за десятилетие Дума заматерела, а уж при Дорогине ее содержимое достигло гармонии с формой. Помню, на парковке возле здания стояли такие навороченные тачки, каких я не видел даже в фильмах про миллиардеров. Еще в прошлом году у входа нагло висел самый большой в столице партийный баннер цвета триколора: слева там был изображен красный и суровый Медведь-отец, справа — белый и деловитый Медведь-сын, а между ними — голубенький Медведь-тотем с глумливой мордочкой. Злые языки называли это символическое партийное трио первой гей-семьей Всея Руси…

Сегодня, разумеется, медвежий баннер у дверей не висел. Не было и позолоченного двуглавого герба над квадратной дверной аркой, а на самой арке вместо двух огромных металлических слов «ГОСУДАРСТВЕННАЯ» и «ДУМА» я увидел надпись помельче: «Государственный музей новейшей истории России». Ого, подумал я, уже интересно.

Вестибюль, впрочем, был почти такой же, как и сорок лет назад, — полукруглый зал с огромной парадной лестницей, уходящей вверх, и бесконечной красной ковровой дорожкой, расстеленной на широких ступенях. Правда, между входом и лестницей уже не было турникета и десятков милиционеров в бронежилетах. Вся охрана состояла из одного человека — брюнетки лет двадцати пяти в полицейской форме. На бейдже крупными буквами было написано, что зовут ее Светлана Поликарпова и по званию она прапорщик. В руке девушка держала бело-черный гаишный жезл и ловко регулировала им поток посетителей — в основном школьников, сопровождаемых дамами неброского вида и неопределенного возраста. Этот тип училок мне знаком со времен моей собственной работы в школе.

Я остановился и стал озираться по сторонам, но не увидел ничего, что бы напоминало будку администратора или музейную кассу. Выручила меня прапорщик Поликарпова.

— Вы тоже с экскурсией? — приветливо окликнула она меня. — Тогда вам направо и вверх.

Ни на школьника, ни на педагога я не был похож. Пришлось сознаться, что я сам по себе.

— Ничего-ничего, у нас вход бесплатный для всех, — успокоила меня брюнетка. — Идите сейчас вон в ту дверь, потом налево, мимо сувенирного киоска, и вверх, к началу осмотра. Со второго по пятый этаж залы у нас уже открыты, а выше пока еще идет ремонт.

— А где я могу найти Сергея Каховского? — осведомился я, заранее придумав повод для своего любопытства. Но этого не понадобилось. Девушка не удивилась вопросу.

— Временный кабинет директора у нас на шестом, — все так же приветливо объяснила мне она. — Комната 601. Но сейчас вы его там не застанете — в это время Сергей Михайлович обычно на экспозиции. Поищите его в одном из залов на втором этаже. Он говорит, что хотя бы пару часов в день ему надо поработать живым экспонатом…

В сувенирном киоске я купил себе значок иностранного агента с профилем грустного ослика Иа-Иа и поднялся на второй этаж. Первые пять залов были посвящены российской коррупции — ее вызывающе яркому, масштабному и стереоскопическому великолепию. Авторы экспозиции использовали, кажется, все технические примочки и прибамбасы музейного дела, чтобы заинтересовать гостей, задержать в залах, не дать пройти мимо.

Здесь постоянно что-то происходило. По огромным полиэкранам, вмонтированным в потолки, с тихим шелестом текли, переливаясь всеми цветами, денежные потоки. Они постепенно густели и превращались в огромные голографические дворцы, добытые абсолютно нечестным путем. На экранах под ногами посетителей оживали и змеились во все стороны, закручиваясь в клубки, сложные диаграммы семейных чиновничьих связей, врастающие в серые, черные и фиолетовые схемы присвоения казенных средств. На всех стенах высвечивались, ухмылялись и подмигивали физиономии антигероев — тех самых граждан-при-исполнении, которые десятилетиями улучшали свою жизнь за счет нашей.

В негодяйской портретной галерее особо выделялся один из фигурантов — в рясе и клобуке. Человека с плечами молотобойца, приплюснутым носом боксера и тяжелым взглядом фанатика, раньше звали отец Ювеналий. Бывший духовник Дорогина снял сан, вернул мирское имя Иван Иванович Запорожский и легализовал трех жен, едва получил в управление нефтяную корпорацию и присосался к трубе. После 4 декабря он, разумеется, не стал ждать суда на родине и исчез — вместе с нефтебаблом, выкачанным из офшоров.

Будь у меня время, я бы задержался у галереи подольше и пригляделся к физиономиям повнимательнее: некоторые наверняка уже стали клиентами нашего департамента, а кому-то еще предстояло попасть в их число. Но пока мне надо было найти Каховского.

Из залов коррупции я шагнул прямиком в президентскую анфиладу. Во всех трех залах царил Дорогин — черно-белый, цветной и мультимедийный. Он взирал с первых полос газет и с обложек журналов, с рисунков и живописных полотен, с жестяных чеканок и фарфоровых тарелок. Больше всего было официальной съемки. На каждом из множества мониторов крутились телеролики, и каждый бормотал голосом Дорогина: давал указания, сердился, хвалился, хихикал. Квадратные, круглые и овальные паспарту с глянцевыми фотографиями, привешенные к воздушным шарикам, перелетали из тени в свет, мешая проходу. Их приходилось раздвигать руками, как лианы в джунглях. Пал Палыч снимался со всеми желающими — с детьми, женщинами, пенсионерами, ветеранами, инвалидами, военными, строителями, рыбаками, животноводами, учителями (судя по снимкам, ими всеми оказывались люди с одними и теми же неприметными лицами). Пал Палыч сверкал своей лысиной везде — на трибуне, на Эвересте, в шахте, в кабине вертолета, на дне мирового океана, на фоне колосящейся ржи, Исаакиевского собора и адронного коллайдера. Пал Палыч был всегда: днем и ночью, зимой и летом, в горе и в радости. Пал Палыч умел всё: класть кирпичи, управлять батискафом, стрелять из базуки, забивать шайбы, разводить костер под дождем, прыгать с трамплина, петь караоке, лечить пневмонию наложением рук и учить игре на гитаре Пола Маккартни.