Книга I love Dick - Крис Краус

(Я принимаю это слишком близко к сердцу? Может, и так, но ведь я жидовка. И вообще, разве не доказано, что те жиды, которые не рвутся к власти и не набивают карманы, безнадежно чувствительны?)

Следующие кураторские тексты оправдывают/объясняют прозу Рона Б. Китая. После многих лет кривых интерпретаций его работ он начал писать собственные тексты. Кураторы советуют потратить немного денег, чтобы заполучить тексты Р. Б. Китая (купите каталог, возьмите в прокат аудиокассету), но на самом деле это не обязательно. Потому что в центре второго зала на двух длинных библиотечных столах разложено множество каталогов, обстановку дополняют лампы для чтения с приглушенным светом и стулья. Что за идиллия – крошечный архитектурный срез Нью-Йоркской публичной библиотеки или знаменитого отеля «Американ» в Амстердаме. (И ты тоже можешь стать жидом!) Обстановка настолько старомодна, что каталоги не прикреплены цепочками к столам, и я думала стащить один из них, но так и не решилась. Потому что, хотя среди друзей Р. Б. Китая числились некоторые великие поэты мирового уровня, его тексты мне не то чтобы нравились. Они были обращены к кому-то не совсем реальному, к «растерянному, но симпатизирующему зрителю». Картины могут или нравиться, или не нравиться. Проза Р. Б. Китая стремится угодить и поэтому разочаровывает.

Но картины Р. Б. Китая ничуть не стремятся угодить и не разочаровывают.

Первая из моих любимых картин, написанная в 1964 году, называется «Милый старичок и хорошенькая девушка (с хаски)»[21]. Как здорово иметь такую! Она так точно передает жизнь тех, кто были значимыми фигурами в мире искусства в 1964-м! Эта картина очарована неистовой энергией и блеском той эпохи и в то же время ее высмеивает.

Цвета картины – горчично-желтый, киноварь и цвет лесной зелени. Милый Старичок повернут к нам вполоборота, он развалился на кресле в стиле Ле Корбюзье. Вместо головы у Милого Старичка кусок ветчины, что делает его похожим на Санта-Клауса. Поверх нее надет противогаз. Кресло смотрится абсолютно уместным, а-ля Roche Bobois, но выдающимся или красивым его не назовешь. Наверное, его выбрал равнодушный декоратор. Тело Милого Старичка простирается практически вдоль всей картины, оканчиваясь одним из тех скандинавских ботинок с меховой оторочкой, которые, бывает, входят в моду, но чаще из нее выходят. И этот ботинок направлен прямо на колено («Колено Клер» Эрика Ромера?) абсолютно безголовой Хорошенькой Девушки. На ней пальто фирменного красного цвета Шанель, практически идентичного поношенному костюму Санты на Милом Старичке, только скроено получше – сверху обтягивает, книзу расширяется. На ней платье горчично-оранжевого цвета.

И еще там есть эти хаски, сбежавшие с работы Дэвида Салле, перенесенные в прошлое; они тяжело дышат, скалят зубы, рвутся – хотя и заперты внутри белых квадратов – к сугробу, выросшему в нижнем правом углу картины. Между Старичком и Девушкой – красный квадрат, на котором лежат их вещи: минерал для него, шарф «Гуччи» для нее. Парочка модников. И что может быть более модным, чем их ехидный портрет, созданный Р. Б. Китаем? Только вот это ехидство, похоже, заходит слишком далеко, за рамки искристого скептицизма той эпохи, ближе к моральной иронии, которая его разоблачает.

И отсылая к тому первому всплеску адреналина в современном искусстве, определявшему арт-мир в 1964 году, круговорот смыслов картины идеально, уместно завершают личности ее владельцев. «Милый старичок» был предоставлен для выставки Сьюзан и Аланом Патрикоф, видными участниками арт-тусовки и высшего света Нью-Йорка/Ист-Хэмптона середины шестидесятых. Алан Патрикоф, венчурный инвестор, коллекционер и бывший владелец журнала «Нью-Йорк» – большой поклонник Р. Б. Китая. Как вспоминает писатель Эрье Эйден, он и Сьюзан Патрикоф устраивали самые яркие вечеринки в Ист-Хэмптоне, на которых писатели, деятели мира искусства и его отщепенцы оказывались рядом с героями светской хроники.

И каким, должно быть, смелым выбором была эта картина: в ней читается и презрение к этой среде, и шутливая возбужденность ею. Они словно говорили, что в состоянии с иронией взглянуть на свои ценности, на свою славу, на свою среду; влиятельные и достаточно уверенные в себе, чтобы гладить по головке того, кто хочет оттяпать тебе руку. Невозмутимое остроумие, в основе которого цинизм. И разве не цинизм зарабатывает деньги, в то время как энтузиазм их проматывает? Покупка такого цинизма подтверждает, что Патрикоф был не потребителем, но способным на глубокую саморефлексию творцом этой среды. «Милый старичок» очерчивает границы веселья и остроумности поп-арта – направления, в котором, по мнению некоторых, мир искусства максимально приблизился к Изощренной Утопии. В конце концов, это картина победителей, и она напоминает нам о том, что в каждой игре есть выигравшие и проигравшие.

Позже –

Ох, Д., сейчас четверг, девять часов утра, и я сильно распереживалась из-за этого письма. Прошлой ночью я «заменила» тебя апельсиновой свечкой, потому что мне показалось, ты перестал меня слушать. Но мне все так же необходимо, чтобы ты меня слушал. Потому что – разве ты не видишь? – никто этого не делает. Я полностью нелегитимна.

Прямо сейчас Сильвер в Лос-Анджелесе, в твоем университете, зарабатывает две тысячи пятьсот долларов, рассказывая о Джеймсе Клиффорде. Позже вечером вы с ним где-нибудь выпьете и он отвезет тебя в аэропорт: тебе предстоит выступать в Европе. Кто-нибудь спрашивал моего мнения о Роне Б. Китае? Оно представляет хоть какую-то ценность? Ведь меня не просили им делиться, мне за него не заплатили. На свете не так много вещей, к которым я отношусь серьезно, и поскольку я легкомысленная, поскольку я женщина, большинство людей думает, что я довольно тупая. Они не понимают, что я жидовка.

КОМУ ПОЗВОЛЕНО ГОВОРИТЬ И ПОЧЕМУ? – написала я на прошлой неделе. – ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВАЖНЫЙ ВОПРОС.

Сильвер пробудет неделю в Калифорнии, и я пишу тебе из квартиры на углу Седьмой улицы и Авеню Си, где я живу в независимой бедности, которую с двенадцати лет считаю принадлежащей мне по рождению. Мне не приходится ломать голову над тем, где взять денег, или мечтать, что мой капитал приумножится за ночь. Мне не приходится заниматься грубой унизительной работой (если ты девочка, грубая работа всегда оказывается унизительной) и притворяться, что я верю в свою карьеру в третьесортном мире экспериментального кино. После того, как я построила академическую/культурную карьеру своему мужу и инвестировала все его деньги, мне хватает на жизнь, если я не трачу слишком много. И, к счастью, мой муж очень разумный человек.

У меня есть гениальные друзья, с которыми я могу говорить (Айлин, Джим и Джон, Кэрол, Энн, Ивонн) о писательстве, об идеях, но у меня нет (и так никогда и не появится? Опыт с письмами настолько личный, что это сложно представить) другой аудитории. И все равно я не могу прекратить писать хотя бы на день – я делаю это, чтобы выжить. В этих письмах я впервые пытаюсь говорить об идеях, потому что чувствую в этом необходимость, а не с целью кого-то позабавить и развлечь.

Наступила весна, и мне хочется немного рассказать тебе об этом районе, о мире снаружи: крошечные испанские садики с полуразрушенными беседками, построенными на свободных участках земли, раздолбанные дороги, пуэрториканское националистическое кафе «Аделас». Здесь есть мексиканская булочная и мясная лавка, бананы стоят пятнадцать центов за штуку, а белые живут тут не выказывая алчности и не демонстрируя свой достаток. В булочной на углу Авеню Cи и Девятой улицы продаются торты самых невероятных цветов. Я начала носить нижнее белье зелено-розового цвета, как Гватемала. И несмотря на то, что это письмо навевает грусть, я здесь очень счастлива.