Книга Комендантский час - Эдуард Хруцкий

Климов поймал один лист, растер его на ладони, понюхал. Он пах осенью: сыростью и тленом.

Алексей на фронте возненавидел это время года. Сырые, пахнущие псиной шинели, вода, хлюпающая в сапогах, осклизлые окопы, грязь, как трясина, затягивающая ноги. Он воевал с первого дня. В 1914-м — ускоренный выпуск, неделя отпуска — и полк под Вильно. Сначала он командовал полуротой, потом стал ротным. Получал производства и награды. Берег солдат. За чужие спины не прятался.

Потом ранение. Госпиталь. Отпуск и назначение на службу в родное Александровское военное училище, на Знаменку.

Конец отпуска точно совпал с окончанием октябрьских боев в Москве. Ровно в десять Алексей в полной форме переступил порог училища, прошел мимо с недоумением глядящих на него матросов и открыл двери в кабинет начальника.

За столом сидел человек в черном штатском пальто, перетянутом солдатским ремнем. Рядом матрос, обмотанный пулеметными лентами и обвешанный бомбами.

Человек в штатском выслушал доклад Климова и спросил:

— Против народа воевал, штабс-капитан?

— Никак нет.

— Это хорошо, что к месту службы без опоздания прибыл. Только вот служить тебе, ваше благородие, негде. Садись пиши.

— Что? — удивился Алексей.

— Обязательство, что не поднимешь оружие против народа.

— А потом?

— Иди домой, ищи место в новой жизни.

Алексей написал обязательство, сдал наган и ушел искать место в новой жизни.

Нелегко ему, с кадетского корпуса привыкшему к строгому расписанию дня, найти это место. Армия по-своему формирует человеческие характеры, и, если тебя на половине пути внезапно выбрасывает из привычного ритма, это может окончиться нравственным крушением. Об этом Климов думал, идя по бульвару домой.

Сегодня утром пришел дворник Пахомыч и, переминаясь в прихожей с ноги на ногу, сообщил, что есть строжайший приказ сдать оружие, а у Алексея Федоровича на стене сабельки висят.

Нет, не просто сабельки висели в комнате Алексея. Одна шашка с анненским красным темляком и надписью на эфесе «За храбрость». Вторая — золотое георгиевское оружие.

Климов снял их, завернул в одеяло и, стараясь не глядеть на плачущую сестру, оделся и пошел в военкомат. Он шел по улице, неся неудобный сверток, и ему казалось, что прохожие смотрят на него одного. Климов не холодное оружие нес в одеяле, а свою солдатскую доблесть. И поэтому кипело его лицо горячечным румянцем и ходили по щекам желваки.

Он вошел в комнату военкома, накуренную до синей горечи, и сразу же понял, что военком из солдат, вернее из строевых унтер-офицеров. Уж больно ладно сидела на нем потрепанная шинель, и смушковая папаха со звездою с особым кадровым шиком была сдвинута на брови.

— Моя фамилия Климов, — сказал Алексей и положил на стол сверток.

Военком развернул, с интересом поглядел на шашки.

— Чин? — он ткнул цигарку в пепельницу с позеленевшей бронзовой наядой.

— Штабс-капитан.

Из соседней комнаты вошел человек в штатском, в пенсне. Он подошел к столу, уважительно взял в руку шашку с георгиевским темляком.

— Золотое оружие?

— Так точно, — глухо ответил Климов.

— Садитесь, — человек в штатском взял тонкую папочку, полистал.

— Значит, бывший штабс-капитан Климов, двадцать шесть лет от роду, окончил первый Московский кадетский корпус, Александровское военное училище. Всю войну на фронте. На стороне контрреволюции не воевали. Все правильно?

— Так точно.

— А теперь скажите, гражданин Климов, кстати, моя фамилия Зубов, я из Революционного комитета, почему вы, военный человек, сидите дома, когда мы создаем Рабоче-Крестьянскую Красную Армию? Не хотите драться против однокашников по корпусу и училищу? Ну что ж. Дорога к пониманию непростая. Но тем не менее вы нам нужны.

— Кому? — спросил Алексей.

— Нам. Если хотите, русскому народу. Смагин!

В комнату вошел человек в солдатской шинели.

— Ты искал спеца на стрелковые курсы. Вот он, — Зубов указал на Климова. — Будете учить рабочих стрелять. Согласны?

— Так точно, — ответил Алексей, не понимая, радоваться ему или печалиться.

— А раз так, пишите прошение. На службе вы с сегодняшнего дня, а курсы начнут работать с двадцатого декабря. Товарищ Смагин — комиссар курсов, он вам все объяснит.

Зубов встал и уже у дверей, повернувшись, сказал:

— А шашки свои заберите, их вам за храбрость дали.

Москва. Ноябрь 1918 года

— Не ждали-то вас живым увидеть. Не ждали, — причитал дворник. От его старого тулупа пахло прогорклым лампадным маслом и кислятиной. — Батюшка ваш, помирая, все сокрушался. Плакал. Проститься хотел.

Табличка на дверях позеленела. Да и бог с ней, с табличкой, и папенькиным бывшим чином.

Туго повернулся ключ, растворилась дверь. Ударил в нос затхлый, пыльный запах.

— Все как есть сберег, — тихо и преданно сказал дворник, — все как есть.

Копытин достал из кармана пачку денег, отделил половину, протянул дворнику.

— Спасибо, Захар, дровишек раздобудь.

Дворник, стуча валенками, вбитыми в калоши, спустился вниз, и Копытин с Лапшиным вошли в квартиру. Такой же она была, маленькой и неуютной. Те же литографии на стене, та же пыльная скатерть на столе.

— Бедновато жили, а еще офицер, — усмехнулся Лапшин.

— На жалованье жили, — ответил Копытин, — на жалованье.

— Но ничего, Виктор, ты теперь при фартовом деле, доходном. Заживешь.

— Время покажет.

Пришел дворник с дровами, растопил печку. Потом пришла дворничиха, убралась в квартире.

Лапшин исчез куда-то. А Копытин достал из чемодана бутылку спирта, нашел стакан и выпил.

Вот он и дома. Нет, не было у него на душе сентиментального восторга и грусти. Не любил он свой дом. И запах его не любил, пахло всегда в квартире клейстером и горелым сургучом, потому что отец его служил по почтовому ведомству.

Скудность с детства преследовала его. И из кадетского корпуса, а потом из Александровского училища неохотно шел сюда юнкер Копытин.

Мучительно и тяжко завидовал он многим своим однокашникам, жившим обеспеченно и легко. Унизительное доставание денег привело его к карточному столу, и нашелся человек, научивший его играть нечестно. За это общество офицеров выгнало его из полка, но спасла война.

Но слух о том, что он шулер, тянулся за ним, его обходили чинами и наградами. Даже на Юге, у Корнилова, он чуть не убил товарища по офицерской роте капитана Звонарева, отказавшегося подать ему руку. Бедность. Не было страшнее слова для Копытина. Он вспомнил, как разговаривал с ним подполковник Незнанский, эта разряженная сволочь, и губы его свела ненависть. После контузии у него начала дергаться щека. И это, видимо, тоже вызывало в подполковнике чувство брезгливости.