Книга Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф

№ 2: Старушка в первый раз приезжает в Москву и видит на крышах домов лес крестообразных телевизионных антенн; «Боже мой! — восклицает она. — С каких это пор людей хоронят на крышах?»

Еще целый час вверх-вниз по улице Горького, до ГУМа и Красной площади. Красиво. Воскресный вечер и люди, люди. Одеты уже чуть получше, чем два года назад. И витрины получше. Висячие замки на каждом магазине. Собак нет, как замечает Опиц. В квартирах для них нет места. Го. рассказывает о прежних поездках, в том числе двадцатых годов.

Только что перезвон кремлевских курантов по радио. Полночь.

В книжке издательства «Реклам» с сочинениями Горького вычитала: «Любовь — основа культуры, голод — основа цивилизации».

Канцелярия: собака у дверей.

Спенсер: «Из свинцовых инстинктов не сделаешь золотого поведения».

Горький это оспаривает.

В гостиничном вестибюле встречаем Нонешвили. Говорить по-русски я не решаюсь. Но он дарит мне большую шоколадную монету.

28.5

Вечер накануне отъезда. Стало быть — совершенно вопреки моим принципам, — я пока не написала ни строчки. Слишком мы забегались. Да и теперь приходится сперва преодолеть изрядное внутреннее сопротивление.

Сначала казалось, что поездка пройдет очень буднично и бесполезно. Съезд — понедельник, вторник, среда, четверг, утро пятницы, утро субботы — сплошное, весьма жестокое мучение. Доклад Суркова скучный, невнятный, затянутый, формалистический, таковы же и дискуссионные выступления. Подчеркнуто правильные заявления, отчетные доклады, но ни одного решительного прорыва в нужном направлении. Любопытно: из 468 делегатов (всего писателей 5600) только 38 начали писать после 1946 года. Серьезное преобладание стариков. И — могу объяснить это себе только как пережиток минувших времен — отсутствие смелости иметь собственное мнение. Есть и исключения: Рюриков, Смирнов, новый главный редактор «Лит. газеты», он один говорил без готового конспекта. Остальные ораторствовали мимо друг друга. Эрвин сочиняет:

Пиши, поэт, стих плотный и прочный, Пиши, поэт, стих свой без жёлчи.

Нас не оставляло ощущение, что у нас подобный съезд был бы сейчас уже невозможен. Рюриков сказал, что СССР мог бы поучиться у ЧССР и у нас.

Кремлевский зал, где заседает Верховный Совет: большой, белый, простой, красивый. Статуя Ленина у торцевой стены. Очень приятное освещение, похожее на дневной свет. Рядом прочие роскошные помещения: Георгиевский зал, Владимирский зал и т. д. Мозаичные полы, гладкие, как зеркало, чудесные фрески и золоченая резьба. Когда я впервые в восхищении стояла в одном из этих залов, Анна сказала: «Слушай, за всю твою жизнь, говорю тебе, ты не видала такого красивого клозета, как здесь, в Кремле. Сплошное красное дерево!» Любит она такие шутки. Штритматтер зовет ее прожженной ведьмой, якобы еще и скупердяйкой, но я ничего не могу с собой поделать: она мне очень нравится. Подарила мне крошечную белую лошадку из слоновой кости. И вообще была ко мне очень внимательна. Как-то раз, когда побывала в ГУМе и находилась под впечатлением огромной деловой суеты, она сказала: «Знаешь, иногда мне поневоле кажется, что Маркс, когда придумывал все свои штуки, даже не подозревал, что на свете столько людей, особенно здесь, на Востоке; например, такое количество блузок и юбок, какое они все тут покупают и собираются надеть, попросту невозможно произвести…» — «Допустим, не подозревал, но разве бы что-нибудь изменилось?» — «Ты права, ничего бы не изменилось». Она много размышляет о нашем времени, и, похоже, кое-что очень ее мучает. Прежде чем высказать какое-либо опасение, она сто раз извиняется и ссылается на других, которые ей, дескать, нашептали. Боится, как бы ее не объявили ревизионисткой.

Факсимиле: разворот дневника

Криста Вольф на Съезде писателей

1 июня

Опять дома. И опять надо превозмочь уже знакомое болезненное чувство, неизменно возникающее наряду с и под большой и прекрасной радостью новой встречи. С Владимиром я заключила соглашение о дружбе. В последние дни он очень загрустил; «Полный сумбур», — сказал он, стоя передо мной и — не знаю, в который раз, — стягивая концы моей шейной косынки. «Странным образом мне так хорошо с тобой», — сказал он, а я рассмеялась и укорила его за это «странным образом». Но и мне иной раз было не до смеху, хотя я и не думала внушать себе несуществующие чувства. И пыталась убедить его, что он тоже их не испытывает, безуспешно. Мой муж, сказал он, вытянул счастливый билет, женившись на мне. После приема в Кремле мы перешли на «ты». Вскоре я опять заметила, к чему он клонит. «Ты и твоя жена, вы ведь хорошо понимаете друг друга?» — спросила я у него. Он помолчал. Потом: «Не особенно и не всегда». Здесь-то и была суть дела, позднее он к этому вернулся. Она не интересуется его работой. Они хотя и любили друг друга временами, но уже поговаривали о разводе, а это само по себе плохо и дурной знак. Я перепугалась. Значит, прошлый раз я совершенно напрасно так приревновала его к жене! Так я и сказала и добавила, что она очень мне нравится. Он видит во мне что-то очень хорошее, важное, и это меня вконец смутило. «Ты все понимаешь, — сказал он. — Весьма необычно для твоего возраста».

Кстати, я действительно нашла его уязвимое место: он все больше превращается в аппаратчика. Некоторые тамошние круги еще реже, чем у нас, имеют собственное мнение. Свидетельством тому весь съезд. И для него десять лет работы в Союзе при разных правителях даром не проходят. Над этим замечанием он долго ломал себе голову. Говорил — что меня опять-таки весьма озадачило — об общей усталости своего поколения, которое снова и снова тщетно надеялось на лучшую жизнь. «А когда тебе почти сорок, нужно нечто большее, нежели вечный энтузиазм, нужно что-то прочное». Они с женой живут в одной комнате: «Такого даже ангелы не выдержат». Тут он прав. В огромных новостройках на окраинах обычно тоже дают на семью одну комнату — 5 м2 на человека. Стеженские вступили в жилищный кооператив и получат 9 м2 на человека: маленькую двухкомнатную квартирку. Как же хорошо живется нам!

Мне стало ясно, что и сейчас оптимизм, ставший куда более терпимым, прикрывает глубинные, тяжелые подводные течения, в том числе и в литературе. Владимир, судя по всему, дошел до точки, где энергия слабеет и открывается опасный вакуум. На заднем плане стоит вопрос: а есть ли вообще смысл? Не самый плохой вопрос. Во мне он видит все то, что способно помочь ему преодолеть этот жизненный кризис. И имеет в виду не столько и не только меня… Обо всем этом мы говорили открыто, как раз в этом он и нуждался. Друзей у него много, но нет ни одного, с кем он может говорить обо всем и кто понимает его. Жена порой последняя узнает о статьях, какие он где-либо опубликовал. Мне было жаль его, и я ведь не могла дать ему все то, что он хотел от меня получить. В конце концов он обещал мне постараться не грустить, наоборот, быть бодрым и жизнерадостным. И я даже слегка огорчилась, что нельзя быть всем для нескольких людей сразу. Может, когда-нибудь станет по-другому?