Книга Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Отработаем, Прокофий Данилыч. Завтра же с родителем Капитоном отбудем на делянку. – Федор повинился, нервно затеребил веревочную опояску поверх старой однорядки. – Занедужил малость, хворь треклятая вошла в поясницу. Не гневись, батюшка Прокофий Данилыч. Лошаденка-то у меня, сам знаешь, пала, нету кормилицы. – На глазах Федора выступили слезы. – Как рассветет, тотчас выедем.

– Смотри, мужик, чтоб тую хворь из поясницы не пришлось плетьми выколачивать, – вновь постращал приказчик. Поморщился – по избе пошел резкий запах. Хозяйка приглушенно охала и меняла под ребенком испачканные подгузники. – Ну а теперь слушайте, с чем пришел я. Повелел Никита Никитыч аккурат после Благовещенья мужикам и крепким бабам ехать к Дугненскому заводу. Работа будет долгой, харчи берите про запас. – Прокофий взял мурмолку, но надеть не успел.

– Как это – надолго? – вдруг осмелел Кузьма Петров, сорокалетний, крепкий в теле мужик. По скуластому лицу пошла легкая бледность: знал, что супротивничать приказчику небезопасно. – По государеву указу весной быть нам в отработке лишь по первое мая. А там – у нас пашня! Как же это, братцы-мужики, без пахоты останемся?

– Замолчь, шишига носатая! – оборвал Кузьму Прокофий Оборот. – Не тебе, холоп, поучать хозяина! Бабе своей будешь указывать, долго ли горшки сушить на плетне!

– Далеко ведь, – робко вставил Андрей Бурлаков, чтобы притушить гнев приказчика. – Кони в работе изобьются, как потом мужикам пашню поднимать? Да и коней-то, можно сказать, не осталось.

– За дорогу вам плата особая идет от хозяина, – бросил Прокофий Оборот, слегка умерив бас: ребенок все-таки проснулся и захныкал, хозяйка вынула его из скрипучей люльки и начала баюкать на руках, тихонько пришептывая: «Аа-а!»

Приказчик надвинул мурмолку на брови. Встал резко, так что заколыхалось перед иконой слабенькое пламя пенькового фитиля. Волостной староста поник головой, а Василий Горох от печи подал язвительный голос:

– Велика плата – шесть копеек за полста верст по ухабам! Новой рубахи за ту плату не купить, чего уж там греха таить.

Федор шмыгнул отсыревшим носом: прошлым летом на заводских работах у него пала лошадь, так Оборотень еще и плетью его отстегал! Пришлось минувшую зиму на себе поваленные лесины к дороге вытаскивать, пока не надорвал спину. Теперь вот заново в лес гонит! Кулаки налились тяжестью, но Федор не посмел поднять от пола сумрачного взгляда – приметит этот взгляд Оборотень, тогда и вовсе житья не даст.

Приказчик вдруг вспомнил и повернулся к поникшему Федору.

– Молодой барин завтра в имение прибывает. Пошлешь поутру свою дочь к стряпухам. Поможет столы господам накрыть.

Как подрезанный, упал Федор на колени.

– Батюшка, голубчик Прокофий Данилыч, не губи девку… Она в поле с лихвой отработает! Не вели быть ей в услужении, сгубит ее этот блазнитель. Был ведь за ним такой грех… Не ровен час он…

Прокофий Оборот ответил, как натянутый канат обрубил:

– Будет скверными словами блевать! И не кривой Пелагее с черными ногтями прислуживать молодому хозяину. Не моя это воля, хозяйская! Нынче в обед кульер от него прискакал, чтоб хоромы сготовили и протопили. Битый час о пустяке толкую, тьфу!

Федор махнул ладонью по мокрым скулам, поднялся с колен, закусил губы и умолк.

– Уразумели, выборные? После Благовещенья всем выходить на Дугненский завод. Да без всяких хитростей и уверток змеиных, плуты бородатые. Всех здоровых поставить под инструмент, иначе отведаете кнутов!

Приказчик, провожаемый поясными поклонами, ушел.

– Тьфу, лихоманка нас побери, – ругнулся Кузьма, как только за темным окном застучали глухие удары копыт. – Он облаивает всячески, словно пес загнанную на забор кошку, а мы ему поклонники в резвые ножки. Гнемся, гнемся… Будто и не люди вовсе, а так себе…

– Э-э, какие мы люди, – махнул рукой Федор. – Так себе, жижа дорожная. Облезлый козел и тот топчет.

– Вот и дождались ласкового словечка от паралитика. Не прознал бы как про нашу потайную задумку, – сквозь зубы протянул Михайло Рыбка. – Что теперь делать будем? – И он посмотрел на Василия Гороха, который так и не оторвал от теплой побеленной печки сутулую спину, сосредоточенно разглядывал свои пальцы, изрезанные крепкой дратвой.

– Аль что удумали? – Андрей Бурлаков наконец-то прошел от порога к столу, поочередно осмотрел выборных. Мужики переглянулись, словно совещаясь – открыться ли волостному старосте?

– Если в бег надумали удариться, так и о нас заботу поимейте! – загорячился Бурлаков. – Отрабатывать у Демидова и за вас придется сельскому миру. В подушный оклад все вписаны!

Слухами о побегах воздух над землей был напитан так же густо, как по весне цветущей черемухой – не продохнуть.

Василий Горох наискось стукнул кулаком о кулак, словно кремнем о кремень, высекая искру, уронил в седую перепутанную клоками бороду:

– Ты, Андрей, не суетись. Дума у нас светлая зародилась… С часу на час ждем Ивана Чуприна – что принесет он из Оболенской волости? А там и смотреть будем – в бег ли, а может, еще куда подадимся всем миром. Кой черт и дале неволю терпеть!

– Вона-а что, – выдохнул волостной староста. Снова вытер со лба выступившую испарину. – Отойти от Демидова порешили? Но мыслимо ли такое? Пытались ведь супротивничать…

– Видишь, какова у нас тайная вечеря нынче? Только Иуду промеж себя мы не потерпим! – жестко бросил Михайло, прошел к столу и сел там, где сидел Оборот. – Отошли ведь Оболенской волости крестьяне от князя Репнина! Смогли как-то. Через Чуприна хотим дознаться и мы о том счастливом пути избавления. Да и тебе, Андрей, от мира отбиваться не пристало. Нарекут люди вторым Оборотнем. Не на твоих ли глазах Демидов год от года нас все боле разоряет? Мало у кого на дворе лошаденка уцелела…

Хозяйка покашляла за пологом, и Михайло тут же умерил голос, мужики на время примолкли, задумались.

Тринадцать лет тому назад по жалованной грамоте от государя числились ромодановцы за графом Михаилом Головниным и платили ему оброк. В 1739 году граф продал Никите Демидову всю волость, 18 сел и деревень, за тридцать три тысячи рублей. Приобретя крестьян, Демидов начал строить железные заводы, нещадно гонял мужиков в отработки зимой и летом. Через два года зароптали было приписные крестьяне, да Демидов вызвал солдат. Несколько человек было побито и повешено, прочим учинили суровую порку.

Андрей Бурлаков напомнил по этому поводу:

– Не висеть бы и нам на осиновом глаголе, как Иван Герасимов. И вины-то его было на грош – повез в Калугу к воеводе на показ побитых солдатами мужиков. Среди тех побитых и его брат Осип лежал. Думал управу на Демидова сыскать. Но воевода-лиходей выдал мужика Демидову, а тот взял да и повесил жалобщика… Другим в устрашение. Вот каков наш хозяин ласков.

– Все они в одной стае, воеводы и хозяева, – уронил Кузьма. – Побитому петуху с жалобой на бабу к лисе лучше не бегать, не только перья растеряет…