Книга Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

До известных событий семнадцатого года Шуя была богатым городом. В нем варили мыло, выделывали кожи и писали иконы. На гербе Шуи красуется брусок мыла. В литературно-краеведческом музее имени Бальмонта на одной из витрин лежит кусок мыла, которому более ста лет. Правда, это мыло не шуйское. На табличке написано, что сварено оно на московском заводе Т.И. Шермера и К°. И все же экспонат этот замечателен. Его подарила музею столица. Редкий, между прочим, случай в отношениях провинциальных и московских музеев. Обычно бывает наоборот.

В мемуарах екатерининской фрейлины Марьи Савишны Перекусихиной написано, что шуйские мыльные короли поднесли Государыне сваренных из мыла Григория Орлова, Григория Потемкина и Платона Зубова в натуральную величину. Сделаны были эти диковины преискусно, с самыми мелкими подробностями. Перекусихина вспоминает, что Екатерина очень любила ими мылиться в старости.

И вообще, поговорка «Куда угодно без мыла» не про шуян. Они куда угодно берут с собой мыло. Потому и оказываются там раньше всех.

В этом же музее, в зале, посвященном Бальмонту, стоит купеческий сундук с таким сложным механизмом, что работники музея после многодневных усилий открыть-то его смогли, а снова закрыть — нет. Напротив сундука стоит красивый диван позапрошлого века, и на нем в художественном беспорядке разбросаны шляпка, длинное, как змея, шелковое платье и кое-какие кружевные детали женского туалета. Человек плохо знакомый с творчеством Константина Дмитриевича подумает… да черт знает что подумает, а на самом деле эти вещи из стихотворения «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Из сочных гроздей венки свивать. Хочу упиться роскошным телом, Хочу одежды с тебя сорвать!» Зря вы ухмыляетесь: это совершенно точно. Вещи принесла в музей одна шуянка, с бабушки которой…

А еще музей знаменит богатой коллекцией птичьих яиц, собранной Иваном Петровичем Цепляевым. Больше полутысячи экспонатов: белых и в крапинку, больших и маленьких. Надо сказать, что слава Ивана Петровича не дает шуянам покоя. Нет-нет, да и принесут в музей какое-нибудь особенное яйцо в такую фантастическую крапинку, что, кажется, и на Марсе не найти. Чаще всего приносят яйца детишки. Разрисуют куриные под черепашьи или крокодильи и несут. Да что куриные — года три назад был случай, когда одна пенсионерка притащила… Впрочем, эта история уж слишком выходит за рамки нашего короткого рассказа.

Неподалеку от музея имени Бальмонта находится музей имени Фрунзе. Не надо думать, что там все увешано пулеметными лентами, шашками и буденовками. Не без этого, конечно, но есть в музее и забавная коллекция сосудов с секретом, среди которых выделяется собрание советских чернильниц-непроливаек, такое полное, что и Лувр позавидовал бы.

И все же… На втором этаже музея центральное место занимает диорама боя частей под командованием Фрунзе и Чапаева с белогвардейцами. Впереди скачут, размахивая шашками, легендарные командиры. На переднем плане диорамы устроен пустой окоп, и брошенный пулемет «Максим» направлен на цепи красных. Он настоящий и хорошо сохранился. Раньше из него торчала заправленная пулеметная лента, но после того, как несколько раз посетители музея запрыгивали в окоп и… их можно понять.

Кстати, о патронах и желании пострелять. Сотрудница музея рассказала мне, что зарплата врача в Шуе составляет четыре тысячи триста рублей, а зарплата сотрудника музея — тысячу девятьсот. В прошлом году я побывал в краеведческом музее городка Киржач, во Владимирской области, и выяснил, что зарплата тамошнего сотрудника музея составляет около четырех тысяч.

«Ужас», — подумалось мне тогда. Оказалось, что ужас-ужас находится в Шуе. Работы и вообще в Шуе днем с огнем не найти. Чтобы отметиться на бирже труда и получить пособие, которого хватит на пропитание разве собаки или кошки, люди занимают очередь затемно. Шуйские ситцы, хоть и дешевы необычайно… все равно продаются из рук вон плохо. Да и сколько тех ситцев теперь производится, когда многие фабрики или перешли на сокращенную рабочую неделю, или встали совсем. Впору собирать народ и идти воевать с Китаем… или со своим правительством… или…

Наверное, рассказом о Шуйской колокольне, которая чуть ниже только колокольни Петропавловского собора в Петербурге, можно было бы и закончить. Из-за своей огромной высоты она есть деталь не только городского, но и небесного пейзажа. Смотришь на нее, на облако, пронзенное шпилем, и думаешь: «Господи, для чего ты оставил Шую…». Но это, конечно, глупые упреки. Разве Он оставил только Шую?

* * *

От тепла лед на озере так истончился, что стал похож на бумагу с водяными знаками. Одинокий рыбак, с раннего утра удящий рыбу, опирается не столько на этот прозрачный лед, сколько на свое отражение в темной воде под ним. Уже рыбы, которые с начала апреля между сезонами зимней и летней рыбалки уходят в законный отпуск для устройства личной жизни, просили его по-человечески: «Мужик, ну иди ты домой! Заколебал уже своей удочкой! Забирай приманку — дома под водку она отлично пойдет. Телевизор посмотри, почини кран на кухне, в конце концов, жену возьми за живое починкой этого крана. Летом вернешься. Да не уплывем мы никуда! Это же озеро, мать твою!» Уже в кармане его куртки швы разошлись от звонков жены по мобильному телефону, уже дети выросли, разъехались в разные города и нарожали внуков, уже его секретарша вернулась к мужу и снова ушла, уже проезжающие машины стали гудеть рыбаку, а пролетающие самолеты качать ему крыльями, и пролетающие птицы… что с них взять с безмозглых… Уже проходящие мимо пионеры давно прошли и ушли к чертовой матери, а многие из них даже на пенсию, «уже нам всем темно представляется, и мы едва…», как писал Николай Васильевич Гоголь в самом конце неугасимо горящего второго тома своей бессмертной поэмы.

Верея

Верея — слово короткое, но длинное, в котором и вьющаяся веревочка, которой когда-то еще конец будет, и три блоковских стертых шлеи, и даже ворожея, но не из тех ворожей с кучей глянцевых дипломов в рамочках, которые заговаривают нам зубы по телевизору, а из настоящих, с загадочными бездонными глазами, в которых найдешь ответы на все вопросы. Да только себя потеряешь. А еще Верея — маленький тихий провинциальный городок на берегу маленькой тихой Протвы, в двадцати трех километрах от Можайска.

На высоком берегу реки, возле Рождественского собора, стоит памятник генералу Дорохову, освобождавшему город в грозу двенадцатого года от французов. Порывистый ветер колеблет его длинную бронзовую саблю, и она погромыхивает вослед давно убравшейся восвояси великой армии. На западной окраине Вереи есть холм, младший брат московского холма, на котором по преданию стоял Наполеон, нервничал, грыз ногти и с тоской наблюдал, как его армия отходит по Старой Смоленской дороге.

Иван Семенович Дорохов, умирая от ран, написал письмо жителям Вереи и попросил три аршина земли для вечного упокоения «при той церкви, где я взял штурмом укрепления неприятеля, перебив его наголову, за что дети мои будут благодарны». Верейцы просьбу генерала выполнили, похоронив героя в Рождественском соборе, а через сто лет после войны поставили ему памятник. О том, как в восемнадцатом году памятник разрушили, а могилу разорили, я рассказывать не буду. Стыдно. Правда, спустя почти сорок лет памятник восстановили, а еще через сорок привели в порядок разоренную могилу и даже разграбленный в двадцать четвертом году собор, в котором она находится, но стыд остался. И должно ему при нас быть.