Книга Между верой и любовью - Бернардо Гимараенс

В предвкушении долгого расставания они и не заметили, как наступила ночь. Дети плакали, обнявшись, пока не забрезжил рассвет, пробудивший их от оцепенения.

Глава четвертая

И вот наш герой покинул вольные, безмятежные поля родительской усадьбы и, сменив привычную одежду на биретту и черную сутану, окунулся в монотонную, суровую жизнь семинарии в Конгоньяс как и немало подобных ему юношей, словно вольные птицы запертых в этой обители.

Какая радикальная разница в жизни! Как же все здесь отличается от атмосферы родного дома! Словно куст, вырванный из родной земли, Эугенио никак не мог прижиться на новой почве.

Перед тем как продолжить рассказ, остановим ненадолго наш взгляд на живописном здании семинарии и особенно на высокой, возвышающейся на холме часовне церкви Бон-Жезус-ди-Матозинью.

Словно маяк блистала она с горы, услаждая усталый взор путников, давно находившихся в пути, обещая убежище всем, кто странствовал по долине, и, как сосуд с блаженной благодатью, обещая исцеление от всех телесных и душевных страданий.

Многие странники из самых дальних концов страны приезжали сюда, чтобы преклонить колени перед Спасителем и просить его об утолении печалей, отведении невзгод и исцелении от болезней.

Над церковным двором возвышались величественные, больше человеческого роста, гипсовые статуи пророков.

Поговаривали, что у автора этих скульптур то ли не было пальцев, то ли всей правой руки, поэтому скульптуры были далеки от совершенства. Не нужно было быть профессионалом, чтобы заметить, что кое-где пропорции были совсем не соблюдены — головы плохо слеплены, торсы чересчур монументальны, в общем, многое выдавало то, что статуи пророков были плодом творчества не самого опытного скульптора. Тем не менее, характерные черты пророков были вполне различимы, их величественные одеяния выглядели торжественно, и резец скульптора смог даже оставить на из лицах глубокомысленные и просветленные выражения.

Великолепный Исаия, грозный и мрачный Аввакум и меланхоличный Иеремия особенно выделялись в этой высокогорной скульптурной галерее мощью и торжественностью, ввергая зрителей в подлинное и неприкрытое изумление.

Семинария стояла позади церкви, а за ней располагались небольшой дворик и ферма. Окна семинарии выходили на сторону деревушки, где глазам ее обитателей открывался бескрайний горизонт.

Невысокие холмы, широкие долины и зеленевшие там и тут пастбища представляли собой типичный для страны пейзаж. А в тени развесистых деревьев и дикорастущих цветов бежали источники свежих родниковых вод.

Вдалеке виднелась цепь зеленых гор и высоких холмов, покрытых зарослями и словно любовно укутанных объятием солнечного света, который по преданию и явил Господь в этом благодатном краю, желая тем самым указать на место для храма.

Перед часовней вдоль обрывистого склона проходила извилистая тропа до берега речушки Мараньяо, которая и делила двор на две части, соединенные между собой деревянным мостиком.

Вдоль главной части этой дороги стояли плиты в человеческий рост, изображающие Страсти Христовы, которые привлекали особое внимание и любопытство проезжавших мимо.

Двор был испещрен тропинками, что придавало ему причудливый и живописный вид.

Вот таким и был новый мир, в котором оказался наш герой. Окружающая действительность не переставала волновать и очаровывать мальчика, склонного к богословию. Однако, выросший в глуши и привыкший бегать по полям и лесам родительской фазенды, он никак не мог привыкнуть к строгим нравам и дисциплине, царившим в семинарии. Лишь его кроткий дух и покорность помогли ему привыкнуть к новым условиям и принять их всем сердцем.

Но одно беспокоило его и бросало мрачную тень на его безмятежное существование. Это огромная, неуемная тоска по родительскому дому и особенно по Маргарите, тоска, которую не могли унять ни время, ни новые порядки и правила.

И во время молитвы, и во время занятий или короткого отдыха Эугенио не раз вспоминал о Маргарите.

Во время службы, входя в церковь, он всегда бросал беглый взгляд на женщин, стоявших на коленях, и искал среди них молодую и грациозную девушку, которая напомнила бы ему о Маргарите. И если регент, стоявший за учениками, отводил свой строгий взор, Эугенио не мог сопротивляться искушению бросить на нее еще пару взглядов, лишь бы унять глубокую тоску образом девушки, просто похожей на Маргариту.

По воскресным утрам Эугенио просыпался под звуки песнопений простого люда, разносившиеся из часовни. В хоре множества голосов всех тональностей, что наполняли часовню и разносились вокруг грустным, торжественным эхом, он различал голос мягкий и свежий, и ему снова вспоминалась Маргарита, стоявшая у маленькой молельни, поющая чистые, трогательные песни, которые они знали с самого детства.

Именно так Маргарита и пела! Эугенио забывался в сладостном наслаждении, душа его летела к небесам, пытаясь отделаться от пут меланхолии.

…После обеда радостный звон колокола в семинарии возвестил о времени отдыха.

В тот же момент семинаристы, одетые в черные сутаны и черные же биретты и разделенные на четыре группы по возрастам, вылетели из дверей, словно стая черных дроздов в распахнувшиеся дверцы клеток, и поспешили в церковный двор, в сад, в соседние рощи, болтая между собой, насвистывая или напевая что-то, а кто-то и подыгрывая на духовых инструментах, производя неповторимый, сумбурный и оглушающий шум.

Тьютор, ответственный за младшую и среднюю группы, в которой и был Эугенио, старался направить мальчишек на ту сторону двора, где возвышалась стена над пустынной улицей почти без домов.

Здесь росло множество великолепных диких каштанов, в гуще которых примостились тенистые беседки из маракуйи, обвитые вьющимися цветами, источавшими прелестный аромат. Невозможно было не насладиться этим свежим, благоухающим воздухом, а глазу открывался потрясающий своей красотой вид на бескрайний горизонт.

В то время, когда его товарищи вовсю резвились, Эугенио отдалялся от них и, сидя у стены, смотрел на холмы и вершины гор, открывавшиеся его взору.

И если он видел группу женщин, проходивших недалеко от рощи, а среди них девочку, сердце его замирало. «Маргарита!» — бормотал он, и это сладостное имя, слетавшее с его губ точно вздох сердца, растворялось на свежем ветру и терялось в гомоне его сверстников словно воркование голубки, тонущее в щебете дроздов.

В другое время он устремлял взор на запад, где лежали его родные земли. Эугенио словно впивался глазами в сверкающие облака, золотой бахромой свисавшие с вершин горы, и переносился душой в самые недра этих золотых облаков, оттуда он мечтал увидеть холмы и поляны родительской фазенды, где мог бы поговорить с подругой детства, по которой так скучал. Как он завидовал птицам, которые в один взмах крыла могли затеряться в всполохах солнечного света и оказаться в тех счастливых местах, где жила она, столь дорогая его сердцу! В печали от того, что не может следовать за ними, Эугенио лишь шептал: «Маргарита, Маргарита, как же я скучаю по тебе, Маргарита!»