Книга Туалетный утёнок по имени Стелла - Надежда Нелидова

И вот он стоит, во всей красе и великолепии, отделанный под мрамор, с башенками, колоннами и эркерами.

По слухам, новый туалет в нём – дворец. Кафельно-стеклянно-зеркально-фаянсово-пластиковые чертоги. Всё сияет и слепит глаза. Невооружённым глазом смотреть воспрещено: гарантируется снежная болезнь.

На входе козыряет изысканно-вежливый полицейский:

– Куда изволите? К кассам – брать билетик? Или на посадочку – тогда удостоверение личности и билетик предъявим в развёрнутом виде… Ах, вы из газеты?! Оч-чень, оч-чень приятно, давно пора удостоить…

Я окидываю взглядом учтивого человека в форме: точно ли полицейский? Дотошный металлоискатель пищит на мои часы, серёжки и даже почему-то на кроссовки.

– Извинения просим… Войдите в положение… террористическая угроза…

Вокзал встречает гулким простором, белизной и пустотой. Одинокие фигурки робко жмутся к кассовым и справочным окошкам. В красных пластиковых креслах законопослушно ждут своих поездов немногочисленные пассажиры.

Округлая белоснежная, словно висящая в воздухе лестница, ведёт на второй открытый этаж, в буфет. Оттуда доносятся аппетитные запахи рассольника и жареного мяса. И пропадают втуне: ни одного посетителя.

Эх, а что творилось в грязном тесном, тусклом, плавающем в сигаретном дыму буфете четверть века назад! На табличку «Курить и распивать алкоголь запрещено!» – никто не обращал внимания. Ногу некуда поставить, гул, приветствия, хлопанье по плечам, взрывы мужского гогота, женские взвизги.

Портовый кабак, а не буфет – странно, но в этом вертепе охватывал странный, почти домашний уют. Очередь за пельменями, расстегаями, пивом, солёными сушками… Пиво – какой же это алкоголь?! Всё, что крепче градусом, доливалось в пиво под столиками.

Да что я всё отвлекаюсь. Моя цель – современный туалет. В прозрачной пластиковой клеточке смотрела телевизор крупногабаритная бабушка. Клиентке, то есть мне, обрадовалась как родной. А уж что я из газеты!

Предупредила:

– Вообще-то мы по проездным документам обслуживаем. Посторонним в туалет ни-ни, даже платно.

С неподдельной гордостью, как мать – роженое дитя, повела показывать своё хозяйство. Непрестанно оглядывалась, сияла морщинками, глазками, дешёвыми стеклянными грушками в ушах – всем добрым круглым лицом сияла, приглашала вместе с ней порадоваться.

Водила по ослепительной узорной плитке («Не поскользнитесь!»). Гостеприимно распахивала узкие, интимно подсвеченные розовым светом, стерильные кабинки. Вертела, как по маслу, послушные краны-смесители: оттуда бил то кипяток, то воды растаявшего айсберга. Включала бесшумные воздушные полотенца, голубовато освещённые ультрафиолетом: «А?! Каково?!».

И, чем больше на меня оглядывалась, тем пристальнее в меня всматривалась. Тем больше любопытства я у неё вызывала.

– А не вы ли, часом…

– Я, тётя Катя! Всё смотрю и жду, когда вы меня признаете.

– Господи! А я-то, старая, думаю: где видела? Это ж сколько времени прошло? Лет тринадцать с гаком?

– Ровно пятнадцать, тётя Катя. Как раз перед ремонтом.

Тётя Катя обрадовалась старой знакомой, живому человеческому общению. Увела обратно в клеточку, хлебосольно захлопотала, включила чайник. Повынимала судочки с холодцом, котлетками – у неё и холодильник, и микроволновая печка, и телевизор тут были.

– Да как это? Да ты всё так же, в корреспондентках, как бобик, бегаешь? А ведь уж не молоденькая. Не выбилась, значит, в большие люди, э-эх, вертихвостка! А я вот, – повела рукой и то ли пожаловалась, то ли похвасталась: – Сижу как Снежная Королева. От нечего делать, романы, журнальчики читаю. Эх, а времечко было, помнишь? Жись – только держись. Кипела, бурлила, ходуном ходила. «Тётя Катя, сюда! Тётя Катя, туда!» «Тётя Катя, без вас никак!».

Ну, это она привирала. Мы все идеализируем прошлое и преувеличиваем наше былое востребование. Но что тогдашняя жизнь здесь била ключом – это да.

Все дороги, как в Рим, вели на вокзал. Вокзал был тугим переплетением, сложным узлом, комком нервов, живым организмом. Для кого-то салоном и клубом, для кого-то (гастролёров и проституток низшего пошиба) постоянным рабочим местом. Кому-то заменял стол и дом. Магнитом был, притягивал как шушеру, так и чётких пацанов. Они там в каморке за кухней фильтровали базар.

Это было государство в государстве: со своей иерархией, авторитетом, каталами, шестёрками, сводниками, шалашовками, марухами, доходягами, фраерами, снующими крысами-стукачками. С купленной с потрохами ментовкой, включая линейную.

Ну, тупики, склады, запасные пути, депо – это другой коленкор. Это уже недосягаемый уровень, Клондайк для избранных. Как говорится в известном фильме, «кухня с нами не делится. Она на себя работает».

Тётя Катя, тогда миловидная, кругленькая, в синем нейлоновом халате, семо и овамо царила, властвовала на территории вокзального туалета.

Возглавляла коллектив из трёх уборщиц и сантехника. Казнила и миловала, от казённых щедрот премировала и раздавала выговоры, боролась за выполнение обязательств, дисциплину и переходящий вымпел. В общем, была не последний человек в вокзальной карьерной лестнице.

…Привокзальная женщина, с неопределённым стёртым возрастом, с серым стёртым лицом, жила на вокзале третьи сутки.

То неподвижно сидела, устремив глаза в одну точку и пугливо вздрагивая от раскатистых объявлений о прибытии поездов. То спала, поджав ноги, подложив под голову клеёнчатую хозяйственную, туго набитую сумку. Укрывалась серым пальто с цигейковым воротником, тоже стёртым.

Подходил, для порядка, милиционер. Согнутым пальцем, костяшкой, твёрдо, как в дверь, стучал в плечо спящей. Женщина испуганно, угодливо поднималась, рылась в сумке и бормотала: не может достать билет до Сургута.

Это была правда: осень, небедные северяне тучами возвращались из отпусков из Адлера, Анапы и прочих Гагр. Кассы брались штурмом, как в гражданскую войну. Люди неделями жили на вокзале.

А через три дня в туалете был страшный переполох, в который была вовлечена вся женская часть вокзальной обслуги: включая буфетчицу, медсестру, кассирш…

Безликая женщина в самую глухую пору, в Час Быка, между двумя и тремя часами ночи, в туалете родила ребёнка, девочку. Никто не заметил её большого пуза из-за просторного, на несколько размеров больше, пальто.

Стараясь не стонать громко, она родила в кабинке на полу. Чистоплотно затёрла за собой следы. Завернула новорождённую в чистые тряпки (приготовленные в сумке). Вытрясла из картонной коробки, служившей урной, использованный бабий гигиенический мусор. Утеплила, умягчила и уложила дитя как в гнездо, как в колыбель. А сама, незамеченная, выбралась на платформу.

Там, за акациевыми кустами, её и нашли: подтёкшую кровью, в тяжёлой, сырой, почерневшей юбке. Она уже окоченела, лежала с широко открытыми глазами. Документов при ней никаких не было.