Книга Таун Даун - Владимир Лорченков

Я поддакиваю. Миллионер Брюбль думает, что я, как и он, сторонник независимости Квебека – осколка славной королевской Франции, – потому что я слушаю его молча и не перебиваю. На самом деле я всегда поддакиваю. Делайте со мной что угодно, только в терновый куст не бросайте. Терновый куст – мой дом родной, именно он, а не охапка увядших лилий. Они вовсе не белоснежные. По ним пробежались жабы и цапли из пруда, в котором топили Миледи с лилией на плече, и белизна их безнадежно испачкана. Но по глазам моим понять, о чем я думаю, невозможно – они глубоки и лживы, как ущелья с ядовитыми испарениями. Потому миллионер Брюбль уверен, что я, как и он, охотник на манду, ярый сторонник независимости Квебека и не люблю капитализм, пользуясь его очевидными преимуществами. Пособия на детей, социальные гарантии французской части Канады для вновь приехавших. C’est ça… с’est ça[16]… Директор радиостанции «Голос Оттавы», вздорная дура Марина Белова, предполагает, что я – истосковавшийся по профессии журналист, очутившийся на мели за границей. Поэтому меня надо жалеть, дать мне возможность «продолжить профессиональный рост» и, разумеется, беззастенчиво мной пользоваться. Не желаете ли два репортажа завтра утром? К обеду, хотя бы. Условия те же – двенадцать долларов за штуку. А это что еще за штука? Нет-нет, никаких литературных передач, нужны новости Монреаля. Что-нибудь этакое… с налетом французского стиля. Что еще думает обо мне директор русского радио Оттавы, я не знаю, потому что перестал отвечать на ее письма. Это Марину не смущает. Как и все русские, она зациклена на себе, на своем восприятии мира. Она – его центр. А раз так, какая разница, что там думает идиот на другом конце провода и есть ли он вообще… Главное, есть она! Ну, по крайней мере, она так думает. Уверена в своем существовании. Иногда я завидую. Мне бы такого спокойствия, такой веры в себя. Ведь меня, кажется, нет. Я просто не существую. Совершенно правильно как-то сказал мне еще один персонаж книги… – жизни, выдуманной мной в ожидании неизбежной встречи с собой же… – молдаванин Игорь. Долго глядел вроде бы в боковые зеркала нашего грузовика, пока выруливал на трассу, – на самом деле рассматривал меня, – после чего вынес вердикт. Сказал, что я не похож ни на русского, ни на молдаванина, ни на… Ни на кого. Как пятно на бумаге. При известном воображении такое можно принять за что угодно. Собаку. Дом. Дерево. Апельсин. Мохнатку. Игорь подобрался ближе всех к истине. Гораздо ближе, чем, например, заговорщики Максим Нюдор и Каролин О’Брайен. Два неудачливых сторонника независимости Квебека, два несостоявшихся сепаратиста. Это по ночам! Днем и вечерами они – ведущие литературных передач на местном радио Монреаля. Еще до того, как мы спелись и они наняли меня в качестве консультанта военизированного подпольного движения за отделение Квебека от Канады, и до нас не добралась служба военной разведки из Оттавы… Мне даже выдали удостоверение главы военизированного крыла движения! Тайная Армия Освобождения Французской Канады от Английских Оккупантов. Сокращенно ТАОФКАО. На церемонии вручения – конечно, средь бела дня и в одном из кафе по улице Святой Катрины… – помню, Надеж сказала, что сразу положила на меня глаз. И что я, совершенно очевидно, мятежник. Как все русские. Лучше бы мохнатку на меня положила! Я был иммигрант, мне было страшно. Поэтому мне нужна манда. Чтобы успокоиться… Но и насчет мятежности она ошибалась. Но в том и моя вина. Мне удалось обмануть всех, я убедительно играл в русского. Так же я иногда играю в мужчину, мужа, спортсмена, писателя или там отца. На самом же деле я – большое и великое Ничто. Черты моего лица неуловимы. У меня нет устоявшихся, постоянных признаков. Я даже не гусеница перед метаморфозами и уж тем более не влезший на них золотой осел. Мои черты не меняются, потому что их нет. Иногда, когда я совсем уж устаю от того, что понятия не имею, кто я и что я – самое точное сравнение, это большая черная яма без дна, в которую я сам же и падаю, кувыркаясь, – мне хочется верить, что я – зеркало.

…зеркала, кстати, всегда нужно заворачивать в одеяла, объясняет грузчик Дима. Специальные синие одеяла. Все в дырах и очень пыльные. Когда-то, когда их покупали на специальных складах с товарами для переезда, эти куски толстой ткани были новыми. С тех пор они впитали в себя пыль сотен тысяч квартир и домов Монреаля. По ним скакали вши, блохи и пылевые клещи, привезенные в Квебек со всего мира в рамках программы иммиграционной политики провинции. Вам нечего бояться этих вшей! Уверен, они тоже проходили медосмотр и собеседование. Будьте покойны. Как минимум вши владеют одним языком из двух – английским или французским – и обладают навыками полезной профессии. Кроме них, в одеялах можно найти собачью шерсть, женские волосы, жир, грязь, гвозди, шурупы и, конечно, клейкую ленту. Это скотч. Он наш кормилец, объясняет мне Дмитрий, ловко заворачивая старое пыльное зеркало в одеяло и обклеивая все скотчем. Мы обматываем вещи в одеяла, а те в скотч, и на это уходит время. А нам платят не за работу, а за время. Il est clair? Tout à fait[17]. Зеркало относится в грузовик. Мы, пошатываясь, возвращаемся в квартиру. Это уже второй адрес, куда мы прибыли после семейки малообеспеченного «квака» и его подружки-индуски. Новая клиентка – спортивного телосложения девчонка лет сорока. Именно что девчонка. Рожают они тут в пятьдесят, а до этого «живут для себя». Поэтому и рожают дебилов, говорит Дима. Да, он сменил пластинку! Ведь он уже разделался с черножопыми и хочет поговорить о принципах воспитания и воспроизводства местного населения. По его данным – уверен, на Диму работала целая разведслужба, безумная сеть грузчиков Монреаля, – каждый второй ребенок, рожденный в Квебеке, является на свет аутистом. А еще дебилом и гомосеком, это уже вне всяких сомнений. Старородящая мать – горе в семье. Сам Дима знает это прекрасно, потому что одна из восьми матерей его двадцати трех детей была в возрасте. Аж двадцать пять лет. И они очутились на грани, ему сказал врач. Еще бы год-полтора, и ребенок родился дауном. Здешние же бабы залетают в сорок пять – пятьдесят. Я сам могу представить… – следует долгая пауза… мы кряхтим, вытаскивая диван через узкую дверь… словно даун с непомерно большой головой тужится пролезть через дырку мамаши на свет божий… – что за дети получаются у местных. И ладно бы их убивали сразу, что намного гуманнее. Нет! Гаденышей катают на инвалидных креслах, водят в специальные школы, занимаются с ними всякими рисунками… лепкой… музыкой. Короче, возятся. А они – шлак! Мусор! Что толку тратить время и деньги?! Расстрел, хороший, добротный расстрел, решил бы все дело! Мы всего день знакомы с Димой, а я уже отлично знаю, что будет дальше. И верно, угадываю. Было бы здорово вырыть большую яму, закидать туда всех даунов и посыпать негашеной известью. Отличное решение проблемы! Нет, так зеркало крутить не нужно, стекло может выпасть из рамы…

…если бы у меня была рама, возможно, мне бы пришлось легче. Благодаря ей я бы постарался осознать примерную свою форму. Хоть какие-то очертания. Но рамы нет – ее роль играют мнения, убеждения, представления… все то, чего я лишен напрочь, – и берега мои теряются в тумане, как болота Канн. Издалека доносятся отчаянные крики римлян. Их добивают свирепые и коварные африканцы Ганнибала. Где-то трубит слон. До Сципиона Африканского еще далеко, и пока на полях поражений отдувается его папочка. Дядю уже прирезали. Весь я топкий, неясный, туманный. Ступишь вроде на твердую почву, а попадаешь в трясину. Идешь в воду, а нога пружинит по островку травы. Манит чистое озерко, а там – осока, и руки, изрезанные ей, кровоточат прямо в грязь. Я – топи. Может, через пару тысяч лет из этого и выйдет толк, и из недр моих извлекут фигуру прекрасной кельтской принцессы, утопленной как жертва богу Солнца. И древние горшки извлекут, и повозку, и топоры, и еще черт знает что… Даже алмазы могут со временем образоваться из угля, который из болотной грязи слежится. Но я к тому времени уже перестану быть даже как воспоминание. Как нет уже болотистой палеолитической Европы, всю которую осушили и переиначили людишки. Так и со мной они поступают. Стараются все кому не лень. И всем я показываю то, что они хотят увидеть. Но настоящий ли это я? Не знаю. Я даже не зеркало. Оно отражает в себе вещи. Я же, как ядовитые болотные испарения, создаю иллюзию того, что спутник увидеть хочет. Я – смертельная пустыня, рисующая миражи. Во мне вы увидите то, что хотите увидеть, а не себя. Вот чем я отличаюсь даже от зеркала и вот чем я намного опаснее. Потому люди, которые со мной связываются, становятся самыми счастливыми на свете. Перед тем, как погибнуть. Я – как смертельная доза морфия. Дарю наслаждение перед небытием. А перед этим буду таким, каким вы хотите меня видеть. Потому что видеть вы хотите не меня, а себя. Что же, смотрите. Я, в отличие от зеркала, правды не скажу. И все бы хорошо, но мне так хочется иногда взглянуть на себя самого и постараться понять… кто же все-таки я. Не могу сказать, что этот вопрос интересует меня одного. Он ужасно беспокоит, например, другого моего напарника, Виталика. Обычно мы работаем вместе, но сегодня у него уважительная причина. Из его бочки вылетело днище. И Виталик, проводящий обычно половину заказа на унитазе, просто вышел из строя. Срет и срет. Пришлось остаться дома. А мне – искать другую компанию и другую работу на сегодня. А Виталик страдает. Он звонил мне сегодня уже раза четыре. Спрашивал, где я ношу шкафы, кто мой напарник. Но на самом деле ему хочется узнать не это. Он тоже не может понять, кто я такой. Ты странный, говорит он, смотрит пытливо. Какой-то… засекреченный. То ли шпион, то ли маньяк… Надо бы «пробить» тебя по социальным сетям! Наивное любопытство Виталика приводит меня в восторг, я хохочу во все горло. Предлагаю рассказать ему всю свою биографию в деталях. Времени все равно полно. Грузчикам нечем заниматься. Пока ноги ходят, а спина извивается червем, насаженным на крючок – его роль играет страп под шкафами, – голову занять нечем. Это как плавание, которому я посвятил большую часть своей юности. Утомительные бассейны… Один… десять… сто… тысяча… Это кого хочешь сделает философом, художником, меланхоликом. Я им и стал. А теперь вот становлюсь им в квадрате. Но Виталик злится. Он не верит, что я расскажу ему правду. Он полагает, я выдумаю все, до единой детали. И он не прав. Конечно, правды я не скажу, но ведь и неправды тоже. Я расскажу ему о несуществующем человеке – себе, – и как же можно обмануть, говоря о том, чего нет. Рассказывая о своей жизни, я все равно что о внешности бога поведаю. Его никто не видел, поэтому нельзя утверждать, что я сказал правду или неправду. Но подобные уловки для Виталика – лишь повод для недоверия и злости. Ему хочется чего-то более конкретного. В какой школе я учился, где провел время с… по… Зачем ему это, ума не приложу. Тем более что учился я нигде и время провел – с первого дня своего рождения по последний существования – в той самой черной яме, где лечу, кувыркаясь. И не факт, что вверх, а не вниз. Раз так, какая разница? Я философски пожимаю плечами, отчего правое сводит. На нем как раз большой мангал. Квебекуа обожают жарить свои сосиски на своих балконах на своих мангалах… И приезжих со всего света этому научили. В погожие дни можно подумать – дома дымятся. Как будто безумный пасечник выкуривает из бетонных сот человекопчел. Но те никуда не уходят, а только просят огоньку поддать. От так от, еще давай…