Книга Выжить с волками - Миша Дефонсека

Я также не смогла найти парк, куда папа водил меня гулять (не помню в каком возрасте). Там был маленький водопад, камни, озеро, ослик, которого я гладила. Значит, я все-таки выходила из дому, только — с папой. Он был светловолосым, я была светленькой, интересно, этого было достаточно, чтобы нас не считали евреями?

Итак, за руку с папой я ходила в школу на углу. Эти походы не обходились без неприятностей. Я отказывалась покидать маму, яростно цеплялась за нее и упрямо не отпускала. Папа практически оттаскивал меня, а потом я дулась и шла рядом с ним. Мы заходили в класс, папа отдавал меня учительнице — большой даме с волнистыми волосами, одетой в блузку. Она усаживала меня рядом с собой, и я рисовала каракули и лица с огромными глазами, как у мамы.

На перемене я выходила во двор, устраивалась под деревом и считала листья на земле. Наверное, была осень. Когда звонил звонок и надо было идти в класс, учительнице всегда приходилось искать меня, потому что я не хотела возвращаться.

Случалось, что во время урока в класс кто-то заходил и что-то шептал на ухо преподавательнице. Так было по меньшей мере два раза. Учительница спокойно вставала и просила детей посидеть смирно и подождать ее. Она ласково брала меня за руку и отводила в кладовку, полную школьного имущества. Я до сих пор слышу, как она мне говорит: «Посиди тут тихонько, это такая игра: я закрою дверь, но никто не должен узнать, что ты здесь. Когда я вернусь за тобой, ты получишь конфету, если будешь хорошо себя вести». Действительно, через некоторое время она возвращалась:

— Молодец, ты хорошо играла…

И я получала конфету. Я не подозревала, что она прячет меня в этом темном чулане, и мне не было страшно (впрочем, я никогда не боялась темноты, в отличие от некоторых детей), напротив — я ждала замечательную конфету! Для меня конфеты были такой редкостью, что мне кажется, будто в детстве я ела их, только выходя из кладовки.

Я представляю себе: пока я там сидела, кто-то приходил и проверял присутствующих детей. Шла война, о которой у меня было весьма отдаленное представление. Когда папа упоминал о ней, мама делала знак перейти на немецкий или идиш, чтобы я ничего не поняла. Я смутно помню, как они все время говорили о тех, кто «остался». Но остался где? В Польше, в Германии, в России? Мне кажется, что я уловила часть разговора о маминой семье. Мама очень волновалась, а папа отвечал: «Это было невозможно, они не хотели ехать…»

Еще я слышала отрывки беседы между папой и его другом Жилем. Немцы были, бесспорно, «злыми». Папа также говорил о звезде, которую должны были носить евреи, — и которую он сам никогда не будет носить. Я часто спрашивала себя: чем он занимался в течение дня? Некоторое время он работал в мэрии и носил с собой портфель. Но это продолжалось недолго. Еще у него было ружье, спрятанное в шкафу на лестничной клетке, однажды я заметила его, и мама, испуганная тем, что я видела оружие, что-то сказала папе. Неужели папа и Жиль были участниками Сопротивления?

А мама зажигала свечи и молилась. Она пела, шила, рисовала, позволяла мне играть в одиночестве под кроватью, где в моем распоряжении находился воображаемый зверинец, армия самых разных животных, которые защищали меня от врагов. Я сидела в своей пещере, змея кобра преграждала вход, остальные змеи бросались в атаку, тигры мне подчинялись, а волки следовали за мной, слоны хоботом поднимали меня, чтобы посадить на спину, хищные птицы кружили в небе, враги в панике бежали, я торжествовала и в конце концов вершила над ними правосудие. Побежденные лежали у моих ног. Таким образом, я часами играла в мою маленькую войну, а если мама наклонялась и с улыбкой заглядывала ко мне, я сердито заявляла:

— Мама, не мешай, я играю!

Я не хотела, чтобы она слышала, как я рассказываю истории, разговариваю с тиграми или со змеями, — я была могущественной и командовала войсками в воображаемом мире, в который твердо верила. Тигр был самым сильным, он убивал ударом лапы, слон топтал или швырял врагов в воздух, а ядовитые змеи их кусали. Моя война была серьезной и очень эффективной, противники исчезали как по мановению волшебной палочки. Конечно, врагами всегда были немцы. Папа учил меня военной стратегии при помощи бельевых прищепок. Мы играли в них, как в шахматы. У него были свои войска, у меня — свои, разбитые на небольшие группы на столе, в каждом войске — отдельные дивизии. Цель — придумать, как окружить врага и провозгласить себя победоносным генералом. Не отдавая себе отчета, я играла только в войну, и под кроватью, в моей воображаемой пещере, и за столом с армией бельевых прищепок. Я была маленьким военным без формы, полным энергии — куда ее направить, мама не знала. Иногда я начинала носиться по комнате, скакать, прыгать, как мои тигры, а ведь шуметь и стучать по паркету было нельзя. Но это так трудно — все время соблюдать тишину. Я не была несчастной, если не считать того, что целыми днями сидела взаперти. Мне так хотелось выплеснуть энергию, что порой я надевала ботинки, чтобы шуметь еще сильнее. Обычно я ходила по квартире босиком или в носках. Малейший шум заставлял маму паниковать, она брала меня за плечи, смотрела мне в глаза своими черными глазами:

— Мишке! Постарайся понять! Ты не должна так делать!

Я чувствовала ее страх перед невидимой опасностью и считала, что это совершенно несправедливо. Все вокруг, кроме мамы, было серым и бесцветным, а мне хотелось яркости, хотелось кушать, хотелось шуметь, возмущая эту тихую и мрачную жизнь. Но вместо того, чтобы кричать, я играла шепотом, вместо конфет и других вкусностей я жадно заглатывала ложки рыбьего жира, а мама смотрела на меня и смеялась, морща свой красивый нос. Я сделала бы что угодно, чтобы увидеть, как она смеется. Я любила, когда мама мыла меня в большом тазу, я ненавидела, когда папа обнимал ее. Я прижималась к ней, и мамин запах окружал меня. Ночью мы втроем спали в одной кровати, я посередине. Жарко у нас не было, и я уютно устраивалась между мамой и папой. Я находила в темноте ее ушко, держалась за него двумя пальцами, пока оно не становилось совсем теплым, а потом мама подставляла мне другое, совсем замерзшее, и так, пока я не засыпала. Папа не нравился этот ритуал:

— Ты будешь позволять ей так делать, пока она не выйдет замуж?

Но мама разрешала мне, и это было настоящим блаженством — засыпать, уткнувшись носом в ее длинные волосы. Я была защищена от всего, в самом сердце любви, окруженная ландышевым запахом маминых волос. Я бы никогда не покинула это место. Я могла бы прожить всю жизнь в нашей бедной квартире без мебели, где пальто вешали на дверь, чтобы слышать, как мама поет мне колыбельную или рассказывает сказки, с таким чудесным русским акцентом. Она была моим домом, через нее я смотрела на жизнь, через тонкие кисточки, которыми она накладывала пастельные тона на лица и цветы. Ее изящные руки, зашивавшие одежду, ее кружевная молитвенная шаль, ее блокнот, где она записывала что-то тайное.

— Нет, Мишке… не трогай… Это мамино, мои маленькие секреты.

Мамины секреты были недоступны тем, кто не умел читать по-русски. Она писала в блокноте тонким убористым почерком, а на переплете этой книжки были черные и золотые буквы на красном фоне. Мама заворачивала его в обложку, под которой прятала деньги. Я видела деньги, но никогда ими не пользовалась, потому что мне их не давали и я никуда не ходила. Мама тоже. Мне было все равно, были ли эти деньги результатом папиной работы или это был запас на случай опасности. Мама тщательно прятала блокнот, убирая в коробку. Папа работал недолго, всего несколько месяцев (я точно не помню), я только знаю, что очень скоро мы начали бедствовать. Мама не часто доставала деньги из той коробки, Жиль снабжал нас всем самым необходимым, и нам этого хватало.