Книга Дом над Двиной - Евгения Фрезер

Обилие растений на подоконниках было вообще характерно для всего дома. Моя бабушка, чьей страстью и самым любимым занятием были сад и цветы, выращивала экзотические растения, невиданные в наших краях. Олеандры и страстоцветы, нежно пахнущие лимонные деревца, фуксии и пеларгонии, редкие кактусы и орхидеи — все цвели в свой срок, даже в разгар суровой зимы, своими прекрасными бутонами являя контраст заснеженному пейзажу за окном.

Между угловой комнатой и танцевальным залом располагалась гостиная. Кресла и диван с обивкой из алого бархата, полированные столы красного дерева с семейными альбомами, бронзовые фигурные часы под стеклянным колпаком, фарфор и безделушки в угловых шкафчиках — все несло на себе печать викторианской эпохи. На стенах картины. На одной из них изображена королева Мария Стюарт, поднимающаяся по ступенькам к месту своей казни.

Во всем доме паркетные полы, но в этих трех комнатах они были исключительно хороши. Древесные породы множества оттенков образовывали необычайно красивый рисунок. Натирать паркет приходили два молодых человека в черных сатиновых косоворотках. Сняв обувь, они надевали на одну ногу толстый носок, а на другую — специальный короткий сапог со щеткой на подошве. Затем, заложив одну руку за спину, они скользили по полу, делая ногой, на которой закреплена щетка, широкие движения взад-вперед, подпрыгивая, разворачивались, подтягиваясь на другой ноге. Свободная рука у них при этом раскачивалась, как маятник, вверх-вниз. Мокрые от пота рубахи прилипали к спинам, но они продолжали скольжение по комнате, лишь изредка останавливаясь переодеть сапог на другую ногу или выпить стакан прохладного квасу. Это странное ритмичное подпрыгивание и развороты переходили из комнаты в комнату, пока все полы не начинали сиять золотом.

Дом был П-образный в плане. Дворовый фасад выходил окнами на восток. Между двумя его двухэтажными выступами имелся большой балкон. На первом этаже выступа, который ближе к парадному входу, имелась отдельная квартира из двух комнат и кухни, со своим входом. Несколько лет назад там жила старая нянюшка, вынянчившая в семье несколько поколений и бывшая очевидицей исторического события — отступления остатков некогда великой наполеоновской армии из-под Смоленска. Все в доме звали ее «няня Шаловчиха». Когда она умерла, квартира некоторое время пустовала, но к моему приезду в ней жил дядя Саня, младший брат отца. Ему в то время было чуть больше двадцати. Отдельный вход очень устраивал дядюшку с его холостяцкими привычками. Он вел веселую жизнь, часто устраивал вечеринки, на которые тенями проскальзывали ночные визитеры. Дрожки (наемные экипажи) бесшумно появлялись и, высадив таинственных пассажиров, так же тихо исчезали. Временами, когда пирушки достигали апогея, громкие взрывы смеха и звуки балалайки доносились наверх. Кто-нибудь, бывало, с пониманием улыбнется, но бабушкино лицо при этом всегда мрачнело.

Я не помню, чтобы балкон между флигелями как-нибудь использовали, кроме двух поводов. Когда летом бабушка вдруг решала поехать в город, она выходила на балкон и, перегнувшись через перила, приложив ладонь ко рту, звонким голосом кричала: «Михайло, пода-а-а-вай!». В ответ на ее зов на крыльце своей сторожки появлялся Михайло и, на ходу застегивая армяк, спешил к конюшне. И вскоре запряженный экипаж подкатывал к крыльцу.

А еще балкон использовался, когда бабушка кормила цыплят после завтрака. Это у нее было любимым занятием. Держа тарелку с остатками еды, она пригоршнями бросала корм через перила, подзывая цыплят особым, протяжным, ласковым голосом: «Цы-ы-ы-п, цы-ы-ы-п, миленькие…». На меня это всегда оказывало магическое действие — я захлебывалась от смеха, а потом, в унисон с бабушкой, тоже начинала звать цыплят. «Миленькие» неслись со всех сторон: распустив крылья, пронзительно кудахтая, летели цыплята и куры всех цветов и размеров. Откуда-то появлялись индейки и гуси. Утки, которые еще минуту назад спокойно ныряли в пруду за водорослями и рыбешкой, словно под воздействием тока также направлялись к берегу, затем — через ограду, спотыкаясь и падая, и, как всегда, появлялись у балкона слишком поздно.

Зимой, когда двери балкона наглухо закрывались, он становился недоступным. Снег лежал на нем пышным одеялом почти до самых перил, и лишь тонкие кружевные следы ворон и воробьев нарушали его гладкое белое совершенство.

Сердцем дома была столовая. Во всю длину ее тянулся обеденный стол. Каждый вечер в шесть часов за него усаживалось к обеду десять-двенадцать человек. В одном из углов столовой висела икона святого Николая в человеческий рост. Перед ней стоял маленький столик со старинной Библией. Перед иконой горел ряд маленьких свечей, освещавших лик святого. Эта икона, темная, с почти неразличимым изображением, находилась в семье больше двух веков. Моя прапрабабушка привезла ее из Калуги, где икону подобрали плывущей по реке — это было во времена преследования старообрядцев. По старому русскому обычаю, в нашем доме, прежде чем сесть за стол, все, крестясь, замирали перед иконой. И я, следуя примеру других, торопливо крестилась, боясь взглянуть в эти темные непостижимые глаза.

Наша древняя икона имела какую-то странную волшебную силу. Бабушка вспоминала, как ее брат Дмитрий, огромный мужчина, однажды позволил себе богохульство, сказав про икону, что этот кусок черного бесполезного дерева годится на растопку. Когда он вернулся к себе домой, то узнал, что его младенец-сын заболел дифтеритом. Дмитрий примчался назад и упал ниц перед иконой, раскаиваясь и моля святого Николая спасти его ребенка. И дитя действительно выздоровело. Дядя Митя был дикий, бесшабашный, не очень симпатичный человек, далеко не религиозного склада, но я так и вижу, как он во время визитов к нам стоит перед иконой, глядя на нее с почтительным вниманием, и размашисто крестится.

В другом углу столовой стоял круглый сервировочный стол. После обеда, когда посуда была убрана, его накрывали красной плюшевой скатертью, опускали ниже лампу, и на ее мягкий свет все домочадцы собирались вокруг стола. У бабушки была страсть грызть кедровые орешки, и делала она это с быстротой белки. Эта привычка считается простонародной, но ведь в бабушкиных жилах текла какая-то часть крестьянской крови. Она ставила большую миску с орешками на стол, и все собирались вокруг: щелкали мелкие коричневые орешки, разговаривали, вели бесконечные споры.

Самые приятные застольные минуты для меня бывали, когда Сережа, мой старший приемный дядя, гимназист, читал нам стихи. Сережа был одаренным чтецом, обладал мягким выразительным голосом. Русский язык, бесконечно богатый и гибкий, шел у него словно от сердца, передавая и печаль, и радость. Сережа держал внимание слушателей, пока не затихало последнее слово, после чего все еще некоторое время молчали. Бабушка сидела глубоко задумавшись, подперев рукой щеку и глядя в стол, а Марга, моя младшая тетя, — куда-то вдаль.

За этим столом мне довелось провести мои первые, самые памятные годы. Они прошли в окружении всего русского: обычаев, людей, говоривших по-особому, с непередаваемыми интонациями. Я впитывала это, как и многое другое, и хотя была наполовину шотландкой, начинала ощущать странную и ускользающую сущность, которую часто называют «русской душой». Она поселилась во мне навсегда, заслонив шотландскую часть моего «я».