Книга Ближе, бандерлоги! - Александр Бушков

— Стой спокойно, не дергайся, — тихонько сказал Лаврик по-английски, как будто без его ценного совета Мазур отломал бы ножку от стула и ринулся бы в бой.

Какое-то время они мерили друг друга взглядами и автоматными думали. Потом тот, что стоял слева, шагнул вперед и на корявом английском приказал:

— Показать документы! Медленно!

Мазур медленно-медленно, чтобы не спровоцировать на резкое действие, подал свой «кенгуриный» паспорт. То же самое проделал и Лаврик. Опустив автомат, главный — а уже ясно, что именно он был тут главным, — тщательно перелистал странички, так, словно и в самом деле неплохо умел читать по-английски (а может, и в самом деле умел, в армии можно встретить разнообразных эрудитов самого непрезентабельного облика), сличал фотографии с оригиналами, особое внимание уделил страничкам с визами.

Длилось это довольно долго, очень походило на то, что замаскированный просто-напросто в издевательских целях тянул время. В конце концов он вернул оба паспорта почему-то Мазуру, свирепо уставился на них сквозь прорези в маске и погрозил недвусмысленно: дескать попадись мне еще! Мазур взирал на него смиренно и кротко.

Четверо проворно выкатились из номера, тут же хлопнула дверь соседнего номера, и послышался отчаянный женский визг, тут же оборвавшийся — кто-то бедолажку на незнакомом языке робко успокаивал.

— Это еще что за шоу? — спросил Мазур.

— А это местный ОМОН, если ты не знал, — усмехнулся Лаврик. — Вообще-то неплохие ребята, но прекрасно понимают, что не в силах переломить события, и оттого самоутверждаются, как могут… Но это еще не самое смешное… Поехали? Нам тут нужно обговорить еще одно дело…

Глава вторая

Таможне не дают добро

Когда Старый Город кончился, Лаврик свернул вправо, на развилку. Впереди показались «Черемушки» — стандартные микрорайоны из скучноватых девятиэтажек и пятиэтажек еще хрущевского времени. Рабочие районы, населенные в основном русскими, вспомнил Мазур.

— Явка? — спросил он.

— Ну, разумеется, — ответил Лаврик. — Как же тут без явок…

— Флажок бы снял со стекла, а то, чего доброго, кирпичом засветят…

— Увы и ах… — сказал Лаврик, и лицо у него было невеселое. — Не засветят. Ты сводки читал внимательно?

— Времени не было. Так, пробежался взглядом.

— Оно и видно… — грустно усмехнулся Лаврик. — Иначе бы знал, что здешние русскоязычные товарищи самым активным образом поддерживают Национальный Фронт и, соответственно, идею полной независимости…

— Ты серьезно?

— Абсолютно, — сказал Лаврик. — С радостным визгом, интеллигенция особенно, да и другие не отстают. Что так смотришь? В России угара перестройки не насмотрелся?

Мазур выразился кратко и матерно.

— Совершенно точное определение, — сказал Лаврик, кривя губы, — классическая ситуация — наслушались демократов и решили, что тут будет маленькая европейская чисто республика, где все народы будут жить в мире и дружбе. А про то, что их используют, как известный резиновый предмет, они как-то не соизволили задуматься — ну, здесь же культурная Европа, а не замшелая Россия… Здешние поляки, по крайней мере, умнее, лет пятьсот живут рядом с аборигенами, успели их неплохо изучить. И в европейское грядущее братство народов как-то особенно и не верят. А потому при любом удобном случае выходят рядами и колоннами в немалом количестве.

— Это да, — кивнул Мазур. — Как сказал кто-то из их же великих: воевать поляки не умеют — но бунтовать…

— Не питаю я к полякам особенной любви, но в чем им не откажешь, так это в умении бунтовать, когда им садятся на шею. А по достоверным данным, Фронт планирует в случае победы разделить жителей на первый и второй сорт. О чем «русским братьям по борьбе с советской диктатурой» из деликатности стараются не сообщать…

— В случае победы? — спросил Мазур тихо и недобро. — Ты что, всерьез допускаешь…

— Ситуация в стране такая, что я что угодно допускаю, — тихо сказал Лаврик. — Акт о независимости они принимали не для того, чтобы просто похулиганить…

— Лаврик, — сказал Мазур, — уж у тебя-то в машине микрофонов наверняка нет… Что вообще происходит? Полное впечатление, что наверх не докладывают и половины о том, что творится на местах…

Лаврик смотрел на дорогу, губы у него были сжаты, а лицо — словно бы осунувшееся.

— Знал бы ты, сколько всего докладывают… — сказал он тихо.

— Тогда почему продолжается этот бардак?

— А вот это надо спрашивать там, куда нас с тобой хрен пустят, потому что погонами не вышли… Вон, погляди направо.

Мазур присмотрелся. Надпись на местном была наспех замазана черной краской (можно было разобрать что-то насчет тирании), а рядом той же краской, не особенно искусно был изображен польский орел (коронованный, между прочим) и ниже крупными буквами выведено на польском: Свобода и Равноправие!

— Вот так, — сказал Лаврик. — На русском я подобного что-то не видел, хотя третий день по городу болтаюсь… Вон, видишь местный триколор над входом в школу? Там не местные обосновались, а чисто русское отделение Национального Фронта. Там, между прочим, вчера Новодворская выступала. Под овации.

— И эта… здесь?

— А где ж ей еще быть? — грустно усмехнулся Лаврик. — Кого тут только не было, кого тут только нет, весь зверинец отметился. Все, приехали…

Они вылезли у обычной обшарпанной кирпичной пятиэтажки, вошли в подъезд, где стены опять-таки были украшены корявыми надписями насчет советской тирании, поднялись на третий этаж, и Лаврик позвонил — короткий, длинный, короткий.

Дверь открыли почти сразу же. Хозяин проворно отступил в прихожую, дав Лаврику защелкнуть замок. На двери изнутри виднелся глазок — а вот снаружи Мазур никакого глазка не заметил…

— Узнаешь? — усмехнулся Лаврик.

— Еще бы, — сказал Мазур, крепко встряхивая протянутую руку. — Сколько лет, сколько зим, Михалыч!

— Да уж изрядно… — сказал тезка, Кирилл Михалыч Лихобаб, с которым они во времена, казавшиеся почти былинными, вместе ставили на уши далекий город Могадишо.

Лихобаб почти не изменился, разве что залысины стали чуточку больше, да пара морщин прибавилась. Он был в штатском, одет работягой средней руки, только рубаху навыпуск на бедре чуть оттопыривал предмет, о сути которого и гадать не стоило….

Они прошли в единственную комнату с тщательно задернутыми занавесками, обставленную по моде не позднее чем семидесятых, — надо полагать, с тех самых пор квартира и служила для деликатных дел.

— Ну, садитесь, гости дорогие, — сказал Лихобаб. — Степаныч, тут доходили слухи, что ты едва не стал африканским прынцем?

— Сорвалось, — сказал Мазур. — И хрен бы с ним. А ты, говорят, уже кап-один?