Книга Сталин. Тайные страницы из жизни вождя народов - Ольга Грейгъ

Но давайте от общих рассуждений перейдем к частностям. Ведь ничто так не располагает к восприятию правды, как художественный рассказ. Пусть даже и переданный автором с чужих слов.

Летом 1956 года я был в пионерском лагере, размещавшемся в одной из средних школ небольшого крымского города Евпатория, рядом с мореходной школой. В том детском возрасте некоторые события запоминаются особенно четко, тогда как большинство их все-таки сглаживаются со временем. Мне же из того быстротечного периода ярко запомнились три факта.

Первым было невообразимое мальчишечье удовольствие устроиться на подоконнике класса, в котором мы ютились, чтобы наблюдать за несколькими гидросамолетами, стоявшими у причала в Каркинитском заливе. Пилоты и механики с утра прогревали двигатели, и я с большим удовольствием безотрывно смотрел, как они взлетали, а потом садились на колышущуюся воду.

Другим сильным впечатлением была встреча, – по сути пропагандистская агитка для несмышленых красногалстучных дураков. К нам в школу привели матроса с броненосца «Потемкин», на котором, как мы все знали из уроков истории, было знаменитое восстание в 1905 году. Честно говоря, сама встреча с ним не оставила особых впечатлений, зато ее результатом явилось фото на память. На котором сидели подле человека лет семидесяти, одетого в форму матроса советского флота, два школьника, усаженные для снимка по правую и по левую руку героя. Это фото отчего-то навсегда запало мне в память. Кстати, еще в 1955 году на Черноморском флоте в Севастополе, Одессе и других городах страны отмечалось 50-летие восстания на броненосце «Потемкин» и оставшуюся небольшую группу матросов (возвратившихся из Румынии, где в 1905-м был разоружен броненосец) наградили орденами Красного знамени.

И третье впечатление из той детско-лагерной жизни. Именно оно сохранилось в памяти четче и резче других.

Если выйти из школы во внутренний двор, то в глухом замкнутом пространстве помимо школьной мастерской имелся длинный рукомойник, где мы по утрам умывались, а вечерами выполняли строгий наказ мыть ноги. В мастерской там работал очень старый, весь какой-то согбенный, крючковатый мужчина с поблекшим взглядом. Он никогда не сидел без дела и постоянно что-то мастерил. Однажды я увидел, как он открыл люк сточной ямы около рукомойника и запустил в зловонную жижу руку. Я – то ли оттого, что был большим чистюлей, то ли был слишком любопытным, что, впрочем, не мешало одно другому, – спросил: зачем вы это делаете? Оказалось, там забился проход и он его таким способом чистил. Не желая общаться с мальчишкой, он прогнал меня словами: иди к себе в отряд. Но я не смог бросить своего занятия и еще несколько раз выходил во внутренний двор посмотреть, как он хлопочет. А так как прочистка и поломка не были устранены за раз, то его работа и мои наблюдения продолжались несколько дней, за которые я ему надоел хуже горькой редьки. Каждый раз он прогонял назойливого мальчишку, пока не бросил в сердцах:

– Уйди от меня, а то тебе будет плохо, и тебя могут исключить из пионеров.

Как ни странно, но уже на следующий день меня отчитала наша пионервожатая, запретив общаться и даже просто подходить к работнику.

Но такова уж моя натура по жизни; я все равно улучал время и прибегал понаблюдать за работой странного старика. Как-то проходя мимо меня, он спросил: когда ты уезжаешь из лагеря? И когда я назвал дату, он вдруг объявил, что вот в тот день мы с ним и увидимся.

В пионерлагере я отдыхал со своим дружком Аликом, ставшим мне, приемному байструку, родственником; его мать Маруся и должна была приехать за нами в конце смены из близлежащего городка Саки. В день отъезда все дети томились в ожидании автобуса, на котором приедут родители, и каждый находил какое-то незначительное занятие вроде перекладывания сумок с одеждой или вялой игры в мяч. А я, следуя внутреннему желанию, пошел во внутренний двор.

Завидев меня, человек, казавшийся мне дряхлым стариком, сразу приступил к рассказу:

– Ты на меня, малец, не сердись за то, что прогонял. Ты когда-нибудь слышал о таком воинском чине – поручик? Ну, это что-то вроде нынешнего старшего лейтенанта. Так вот я и есть поручик бывшей царской армии. В 1912 году закончил в Киеве пехотное училище и был направлен служить в Крым. А мне тогда хотелось попасть служить на Дальний Восток или в Среднюю Азию. Но мой отец, отставной полковник Русской армии, награжденный орденом святого Георгия 4-й степени за героизм в русско-турецкой войне 1878 года, сказал мне: «Езжай, сынок, туда, куда направили тебя воля Господня и царский указ». Моя мать, дочь небогатого помещика Киевской губернии, осенила меня крестным знамением, украдкой от отца вытерла слезы, обняла, и на том я с ними расстался. Я увижу своих родителей еще дважды: на следующий год и в год начала Первой мировой войны. С началом которой поносился я по всем фронтам, защищая мое Отечество… А затем, после того как большевики захватили власть в столице, я, выполняя долг и присягу перед царем и Отечеством, вступил в Белую гвардию.

Глубокой осенью войска Красной армии вышли на побережье Крыма от востока до запада. Уже когда красные были на подступах к Евпатории, и вот-вот ворвались бы в город, большая группа наших офицеров во главе с несколькими полковниками выстроилась перед храмом на площади и, не желая сдаваться бандитам, решила погибнуть, выстрелив себе в головы. Тяжелая, но праведная погибель. А мной овладел страх, и я вместо того, чтобы приставить наган к голове, приставил его у левой груди в районе ключицы. Хоть и боязно, но я все же нажал спусковой крючок.

Падая, я потерял сознание. Пуля прошла выше сердца и вышла через лопатку, и я не погиб. Очнулся же оттого, что в кромешной темноте среди удушающего запаха разлагающейся крови кто-то крючьями багров стаскивал трупы на подводы. Меня зацепили за правый бок, – он обнажил грудь и лопатку, чтобы показать шрамы, затем повернулся и показал косые, рваные шрамы от багра на животе и бедре. – Ночью нас отвезли за город и сбросили в какой-то ров. Слышался шум, крик, ругань, помню, кто-то на кого-то орал, что чего-то своевременно не доставили, кажется, то ли бензина, то ли керосина, и я, понимая, что сейчас меня засыплют или подожгут, выбрался в полузабытьи и, проковыляв многие метры, затаился в руинах разбитого дома. Оттуда и наблюдал как бегавшие и шумевшие в темноте люди что-то делали надо рвом с множеством тел. Вскоре вместе с запахом моря до меня донесся и запах керосина, а потом на месте рва заполыхало пламя…

Двое или трое суток над городом стоял смрад сгорающих трупов. И я все это наблюдал из своего тайного убежища, а по ночам собирал выброшенные на берег мидии, рыбешки и даже крабов. Съедал все сразу, – голод брал свое.

Через несколько дней взявшие город красные уже устанавливали свою власть. Меня быстро обнаружили чекисты и, обвинив в преступлении против советской власти, приговорили к расстрелу, который заменили в конечном итоге 25 годами лагерей. Можно сказать, мне несказанно повезло; когда других расстреливали, меня направили работать по разным местам, пока не попал на север Казахстана, в населенный пункт Асбест. Мы, заключенные, добывали там этот едкий и сыпучий асбест. На лицо повязывали платки, приспособленные под маски, но мало кто проживал более трех с половиной лет. А мне удалось выжить, я толкал тележки с асбестом. Четверть века словно в кошмарном сне.