Книга Макс Вебер. На рубеже двух эпох - Юрген Каубе

Впрочем, для буржуазии все эти революции носили двойственный характер, что проявилось уже в последней трети XIX века. Обществу, находившемуся под впечатлением от взятия Бастилии и отмены монархии во Франции, поначалу, вероятно, казалось, что в современном государстве дворянство и буржуазия — «первое» и «третье» сословия — просто поменялись местами, что новой стала только верхушка и всем теперь управляют буржуазные принципы. Эти принципы, в свою очередь, можно было увидеть прежде всего в промышленной революции, в интересе буржуазии к предпринимательской деятельности, торговле, производству, одним словом, к развитию частной собственности. Образование тоже воспринималось как буржуазная идея индивидуального совершенствования. «Роман воспитания» — особый жанр, возникший около 1800 года и доминировавший в европейском повествовании на протяжении более девяноста лет, — наглядно выразил эту идею в своей сюжетной схеме: молодой, отнюдь не героический герой отказывается продолжать традиции своей семьи, а волнующая современность рождает в нем надежды на счастье. И только столкнувшись с реальностью, он понимает, как много иллюзий было в его ожиданиях. Буржуазным здесь было не только право самому искать свое счастье и считать это право, наряду с правом на жизнь и свободу, неотъемлемым правом индивида, как оно и было закреплено в американской конституции. Буржуазным казалось и решение, которое предлагало «воспитание» (образование) в конфликте между счастьем и свободой, оседлостью и мобильностью, самоопределением и социализацией, браком и любовью, реализмом и романтикой, а именно: интериоризация противоречия, компромисс, отречение от юношеских надежд[13].

И все же при ближайшем рассмотрении очевидно, что, собственно, революционность революций эпохи модерна заключалась не просто в смещении старых носителей общественного авторитета, власти и культуры. Не только в бельэтаже общественного здания сменились жильцы — изменилась вся его структура. Так, в конце XIX века с появлением социалистических партий и других массовых движений постепенно стало ясно, что демократия не зависит исключительно от буржуазии. Одновременно с этим функционализация собственности в крупных акционерных обществах, рост числа служащих и чиновников и рождение государства всеобщего благосостояния прямо на глазах у современников привели к тому, что современную рыночную и денежную экономику уже нельзя было, как раньше, назвать полем деятельности «буржуазии», которой по эту сторону государства противостоит только пролетариат. Наконец, у буржуазии забрали и идею образования. С одной стороны, ее ценность была релятивирована тем, что Макс Вебер позднее назвал «специализированным человечеством»: специалист вытесняет ориентированного на европейские ценности гуманиста–универсала, который, разумеется, тоже всегда был скорее исключением, чем правилом. Буржуазная культура с ее операми и музеями, любовью к так называемой классической античности и со всем ее каноном учености утрачивает свой образцовый характер. С середины XIX века авангардное искусство начинает отходить от доброжелательного отношения к буржуазной жизни, и многим антибуржуазность кажется более приемлемой в эстетическом плане, более интересной и авантюрной. После 1914 года уже не об образовании, а о войне говорят, что она изменила всех без исключения. Однако и до войны, в романах Джозефа Конрада, действие которых разворачивается в море, в «Воспитаннике Тёрлессе» Роберта Музиля (1906), где юношеские годы для главного героя — это время не открытий, а бесконечных мучений, в «Америке» Франца Кафки (1911–1914) или в «Портрете художника в юности» Джеймса Джойса (1904–1914) организации столь сильно вторгаются в биографию героев, что те уже совсем не свободные граждане, а в каком–то смысле травмированные служащие романа.

Для буржуазных классов, к каковым принадлежал Вебер, в связи с этим возникала парадоксальная ситуация: одновременно со стремительной социальной карьерой и успехами в различных областях их представители столкнулись с тем, что их групповая идентичность и их «культура» постепенно утрачивали свое значение в обществе. В отличие от дворянства, чьи семейные связи позволяли на протяжении многих веков сохранять господствующее положение во всех областях общественной жизни, буржуазия сразу же разделилась на экономическую буржуазию, на представителей свободных профессий (врачей, юристов, преподавателей, священников), ученых, инженеров и технических специалистов.

Итак, Вебер был представителем буржуазных классов постольку, поскольку в каждом из этих аспектов — имущество, политическое положение, просвещенность, образованность и стиль жизни — принадлежал к элите своего времени. К тому времени, когда Вебер обзавелся семьей и своим собственным домом, а произошло это в 1895 году, понятие «буржуа» («бюргер») в Германии обозначало нечто эксклюзивное, отнюдь не тождественное понятию «гражданин» или «житель». Оно отличалось и от значения, скажем, столетней давности, когда простых ремесленников тоже еще зачисляли в ряды городского бюргерства[14]. Теперь же они стали «мелкой буржуазией» и, наряду с прослойкой служащих, которая при жизни Вебера постепенно оформилась в отдельную профессиональную среду, перестали быть членами буржуазии как сословия. Та среда образованной и состоятельной буржуазии, в которой рос Вебер, составляла не более пяти процентов населения. Однако, несмотря на обозримую численность и тот факт, что представители этой буржуазии неизменно проживали в городах, это вовсе не привело к формированию однородной группы, ибо материальное благосостояние совершенно необязательно подразумевало высокий уровень образования и необязательно способствовало ему, равно как и образование не вело автоматически к богатству или к политической власти в городах.

В этом смысле вовлеченность Макса Вебера во все три измерения буржуазности является характерным признаком его происхождения и карьеры. Он рос в среде коммерсантов, профессоров гуманитарных и общественных наук, парламентариев и чиновников высокого ранга. Его детство и юность проходили в политическом и интеллектуальном центре недавно объединенной под властью Пруссии Германской империи. В своей первой лекции, в которой он характеризует себя фразой, процитированной нами в начале главы, он, кроме того, называет себя сторонником сильного национального государства и упрекает свои (буржуазные) классы в том, что до сих пор они не внесли существенного вклада в его строительство и укрепление. В своих главных публикациях он исследует вопрос о том, из какого «духа» возник буржуазный мир, какой тип рациональности ему соответствует и каких опасностей ожидать от свободы, которая, по мнению самих представителей этого мира, составляет его суть. В этом смысле все творчество Макса Вебера можно рассматривать как вклад в изучение понятия буржуазного образа жизни и буржуазной политики.

Впрочем, тот факт, что почти в каждом из этих аспектов буржуазности Вебер потерпел фиаско или, точнее, не смог соответствовать собственным ожиданиям, — это тоже часть его карьеры и биографии. Незадолго до смерти Вебера его любовница Эльза Яффе спросила его, видел ли он когда–нибудь, как умирает человек. Он ответил: нет, на что она заметила: «Не видел смерти, не видел рождения, не видел войны, не видел власти–быть может, это судьба создала завесу межу ним и реальностью, быть может, он родился под такой “звездой”?» И тогда он тихо, словно самому себе, прошептал: «Да, наверное, это так»[15]. Вебер не создал семьи, никогда не боролся за свой народ с оружием в руках и никогда не занимал никакой политической должности. Его любовница могла бы расширить свой суровый приговор: состояние, полученное Вебером от родителей и от жены, он тоже отнюдь не приумножил.