Книга Богиня маленьких побед - Янник Гранек

Энн на шаг отступила – она ненавидела, когда кто-то вторгался в ее личное пространство. У Келвина Адамса была скверная привычка брызгать слюной в лицо каждый раз, когда у него поднималось давление. Молодая женщина рассказала ему о разговоре с вдовой Гёделя сразу по возвращении в Институт. При этом умалчивать об агрессивности пожилой женщины или затушевывать ее не стала. Но зато постаралась подчеркнуть все ее достоинства. По крайней мере, ей удалось приоткрыть дверь, о которую ее предшественник, патентованный специалист, обломал себе зубы. Раздраженный тем, что дело не сдвинулось с мертвой точки, директор не обратил на этот нюанс никакого внимания.

– А если она сама уничтожила архив в приступе паранойи?

– Маловероятно.

– Его семья не заявляла о каких-либо правах?

– У Гёделя только один наследник, его брат Рудольф, который живет в Европе. Математик завещал все жене.

– Стало быть, посчитал, что она сумеет распорядиться этим нематериальным наследием. Бумаги должны вернуться в Институт, потому что обладают исторической ценностью, будь то тетради, счета или выписанные врачом рецепты!

– Как знать, может, нам попадется какая-нибудь его неизвестная рукопись?

– Шансов на то, что мы наткнемся на что-нибудь фундаментальное, очень и очень мало. В последние годы он был немного не в себе.

– Странности гения все равно несут на себе печать его гениальности.

– Моя дорогая Энн, в той сфере, которой вы занимаетесь, романтика – признак дилетантства.

От этой презрительной фамильярности ее покоробило; Энн знала Келвина Адамса с детства, но никогда не позволяла ему называть ее по имени. Особенно в стенах ИПИ. Еще чуть-чуть, и он хлопнет ее по филейной части. Что же касается гения Гёделя, то наивностью в этом плане она отнюдь не грешила – ею двигало подлинное увлечение. За пятьдесят лет было опубликовано очень мало работ таинственного затворника. Но, по свидетельству многочисленных очевидцев, он работал не покладая рук. Так почему тогда от этих бумаг нельзя ждать ничего, кроме исторических фактов? Роль простого курьера ее отнюдь не устраивала. Энн обязательно нужно завладеть архивом, чтобы забить Келвину Адамсу его высокомерие обратно в глотку. «Вы хорошо разбираетесь в бурбоне, господин директор?» Вопрос, излишний для каждого, кто по утрам дышит перегаром.

После обеда Энн вновь отправилась в пансионат, готовая пойти на новый приступ. Но дежурная медсестра тут же умерила ее пыл. Миссис Гёдель была на процедурах, и ей придется подождать. Молодая женщина сконфуженно рухнула в кресло в коридоре. Причем села так, чтобы можно было видеть запретную дверь. С конца коридора ее окликнуло создание добрых ста лет от роду. «У вас есть шоколад?» Наткнувшись на молчание посетительницы, оно тут же удалилось.

Энн не осмелилась углубиться в роман, опасаясь пропустить появление Адель. Она уже начала нервничать и терять терпение, но тут увидела, что в комнату вошла уборщица, неплотно затворив за собой дверь. И молодая женщина рискнула.

Она действовала с видом человека, хорошо знакомого с обстановкой: оставила свои вещи, вымыла руки и с самым невинным видом приступила к осмотру. Во время первого посещения, из-за охватившей ее тревоги, никаких деталей разглядеть не удалось. Стены комнаты, выкрашенные в дерзкий бирюзовый цвет, неплохо сочетались с пластиком кровати, имитирующим мореный дуб, и светло-бежевым столиком на колесиках. Посетителям распахивало объятия кресло, совершенно новое и тоже голубое. Энн была шокирована, не обнаружив у Адель книг, а только лишь Библию и горку праздных журналов. Затем заметила несколько предметов более личного обихода: покрывало на крючке, подушку с цветочным узором, лампу с отделанным бахромой абажуром на прикроватном столике. Металлические шторы дозировали проникавший с улицы золотистый свет. Все предметы были расставлены в идеальном порядке. Если бы не вездесущее медицинское оборудование да высоко подвешенный телевизор, комната вполне могла бы претендовать на звание уютной, и Энн с удовольствием выпила бы чашечку обжигающего чая, стоя у окна.

Белое пластмассовое радио со встроенным будильником напомнило ей, что день пропал впустую. Уборщица постелила у входа влажную тряпку и ушла, чтобы заняться другими делами. На ночном столике выстроились несколько старинных безделушек, внешне не обладавших особой ценностью. Энн брезгливо отставила в сторону выцветшую коробочку, в которой когда-то хранились фиалковые леденцы «Кафе „Демель,“ изготовлено в Австрии», но теперь содержались какие-то полузасохшие, подозрительного вида крупинки. Взгляд молодой женщины задержался на фотографиях в вычурных рамках. Профиль Адель, совсем еще молоденькой – волнистые волосы и стрижка «под мальчика», – отличался нежностью, напрочь исчезнувшей в наши дни. Она была весьма мила, несмотря на пустой взгляд, столь характерный для снимков, выполненных в старых ателье. По всей видимости, шатенка, хотя черно-белый отпечаток не позволял с уверенностью говорить об оттенке волос. Брови, несколько темнее волос, были выщипаны пинцетом по моде того времени. На свадебной фотографии Адель, уже не столь кокетливая, превратилась в платиновую блондинку, изображенную, опять же, в профиль. Рядом с ней недоверчиво уставился в объектив господин Гёдель. Чуть дальше – групповой снимок со Средиземным морем на заднем плане. На нем Адель была без мужа, выглядела просто потрясающе и смотрела весело.

– Проводите опись, чтобы затем выставить все на торги?

Энн приложила все усилия, дабы найти себе оправдание. В конечном счете это была ее работа, и только она могла определить грань между личными воспоминаниями и достоянием всего человечества.

Медсестра помогла Адель лечь в постель:

– Ну вот, миссис Гёдель. Отдыхайте.

Энн уловила обращенный ей посыл: «Не тревожьте ее, у нее слабое сердце».

– Полагаете, я прячу научное наследие Курта Гёделя в прикроватном столике, мисс архивариус?

– В такой комнате, должно быть, приятно жить.

– Скорее не жить, а умирать.

Энн все больше хотелось выпить добрую чашку чая.

– Я согласна с вами поговорить, но избавьте меня от вашей жалости, столь присущей молодым женщинам. Verstanden?[8]

– Я просто поддалась любопытству и посмотрела фотографии. В этом нет ничего плохого.

Энн подошла к юношескому портрету:

– Вы были красивы.

– А сейчас уже нет?

– Я избавлю вас от жалости, столь присущей молодым женщинам.

– Меткий удар, в самое яблочко! Отец сделал этот снимок, когда мне было двадцать лет. Он был профессиональным фотографом. Родители держали небольшое ателье в Вене, аккурат напротив дома моего будущего мужа…

Она взяла фотографию из рук Энн.

– Я совершенно не помню себя такой.

– Знаете, меня тоже порой охватывает подобное ощущение.