Книга Рондо - Александр Липарев

В таком утеплённом состоянии было не до чтения вывесок, да и темнело рано. Поэтому бабушка и Митя побыстрей добирались до бульвара, а там старая впрягалась в санки, на которых внук важно восседал оцепенелым божком. Она везла его по широкой заснеженной аллее до дальнего её конца, где тоже стоял памятник. Этот памятник был очень-очень известный. Назывался он «Памятник Пушкину». Когда санки объезжали его основание, памятник, склонив голову, смотрел на Митю с грустью и интересом. Утоптанный снег скрипел и повизгивал под ногами прохожих. Быстро темнело, загорались шары фонарей. В круг их света сверху беспрерывно плавно спускались белые хлопья. Туда и сюда ехали санки с такими же, как Митя, неподвижными седоками. Мальчишки на прикрученных к валенкам коньках пытались вразвалку разогнаться на утрамбованном снегу. Люди несли с собой запахи свежего хлеба, духов, мандаринов. Перед Митиными глазами сутулая бабушкина спина в рыжей шубе, сшитой из отдельных лоскутков. Мех на каждом лоскуте зализан в свою сторону. Митя ехал на санках, ни о чём не думал, только запоминал всё, всё, всё…

Весной вместо прогулки по бульвару бабушка с Митей шли на Москварику. Именно так слышалось Мите это название – одним словом, через букву «и» и с ударением на первое «а»: Москварика. Так оно и осталось навсегда одним словом. На Москварику они ходили смотреть ледоход. Белые, присыпанные снегом плиты разного размера и разной формы, с вызывающей тревогу быстротой плыли мимо возбуждённых зрителей и скрывались в темноте под мостом. Иногда посреди особенно большого куска открывалась трещина, и в ней обнажалась страшная чёрная вода. Если выше по течению шум голосов вдруг усиливался, и слышимое оживление становилось всё ближе, значит, льдина на себе что-нибудь везла: старое ведро или забытую деревянную лестницу. Один раз река откуда-то принесла облезлую рыжую собаку. Собака приплыла, наверно, издалека, потому что не выла и не кидалась из стороны в сторону, а стояла, напряжённо сохраняя равновесие на качающейся тверди, и обречённо смотрела на весёлые лица людей, и уже давно не надеялась на их помощь. Митя тогда про себя подумал, что собака – это не старое ведро, и нечему тут радоваться. Её бы спасти надо, ведь она живая. Льдины тёрлись друг об друга и об камень, обрамляющий русло. Вроде бы негромко, а создавалось впечатление нескончаемого утробного предгрозового раската. Несмотря на грубый звук, несмотря на сырой холод от воды, по всей длине набережной гуляли беззаботные улыбки.

Митя считал ледоход праздником, потому что праздник – это, когда всем весело, и происходит что-нибудь необычное, чего каждый день не случается. Праздник – это, например, Новый год. На Новый год отец приносил высокую, до самого потолка, ёлку. Её ставили в углу у окна, и комнату наполнял особый зимний ёлочный запах. Летом ёлки так не пахнут. Затем отодвигался зеркальный шкаф, и из-за него вынимали коробки с игрушками. Вся эта подготовка – уже праздник. Вернее, его часть. И узнавание полузабытых игрушек – праздник. И шуршание, и позвякивание – праздник. И вся, немного заполошная, обстановка в доме – тоже праздник. И, конечно, сама сверкающая стройная пирамида, увенчанная блестящей звездой – праздник. А когда гасили свет и зажигали разноцветные лампочки, праздник превращался в волшебство. А тут ещё появлялись подарки, и обязательно то, чего давно очень хотелось. И главное, что все собирались вместе, даже папа. Под абажуром накрытый стол, на нём стоят пироги, и бабушка торжественно выставляет графин со своей наливкой.

Назавтра, в свете пасмурного серого дня, от ёлочного волшебства не оставалось и следа. Митя никак не мог понять: игрушки блестели, искрилась мишура, но всё это совсем не то. Сквозь ветки и иголки проглядывал коричневый ствол. Вчера его, кажется, и не было заметно. Подарки Митя рассмотрел, и первая радость от них поутихла. Вдобавок его с самого утра предупредили:

– Игрушки на ёлке не трогай, а то разобьёшь.

Праздник не может длиться долго – на то он и праздник. Ёлка стояла в углу ещё неделю-другую. Она теряла свою небывалость, к ней привыкали. Хвоя с неё осыпалась, в щелях рассохшегося паркета поблескивали мелкие серебряные осколки разбитых шаров. Праздник тихо умирал. Его проводы имели тоскливый привкус, и хотелось, чтобы всё это побыстрей закончилось. После того, как ёлку убирали, комната несколько дней казалась просторней.

Случались ещё и другие праздники. Накануне их на всех домах развешивали красные флаги. В витринах магазинов убирали то, что там стояло, и вместо этого расстилали красную материю и на неё водружали портреты. А на следующее утро в комнату проникали не автомобильные гудки, а голоса, много голосов, которые вдруг загораживались музыкой оркестров. Вместо машин по мостовой медленно шли колонны демонстрантов. Митя с мамой, наскоро позавтракав, торопились на встречу с отцом, который тоже участвовал в демонстрации. На улице они попадали в шум и в красный цвет. Множество ног шаркали подошвами по асфальту, и их шуршание служило фоном песням и взвизгам гармошки. Колонна немного продвигалась и останавливалась. Если рядом оказывался оркестр, приходилось кричать, чтобы тебя услышали. Потеряться здесь было ещё страшней, чем на рынке, но Митя об этом не думал, тем более, что мама крепко держала его за руку. Вторым этажом над людьми, покачиваясь, плыли флаги, транспаранты, цветы, портреты. Поперёк боковых улиц стояли цепочки милиционеров. А в некоторых местах милиционеры сидели верхом на лошадях, на синих с бурыми звёздами сёдлах. Смирные лошади переступали с ноги на ногу и только изредка позволяли себе, вытянув шею и морду в одну линию параллельно земле, быстро-быстро потрясти короткой стриженой гривой. Тогда сбруя тихонько позвякивала железками. Мама показывала милиционерам паспорт и объясняла, куда им надо пройти. Их пропускали.

Встречаться с папой намечалось далеко от дома, а по всем улицам текли и текли реки народа. Кое-где приходилось нырять в колонну и пробираться сквозь неё на другую сторону. Оркестры гремели без передышки так, что закладывало уши. Они как будто соревновались друг с другом в неистовстве и безумстве труб и барабанов. Хотелось найти тихий уголок и немножко отдохнуть от них. В условленном месте мама кричала кому-нибудь из демонстрантов:

– «Сокольники» ещё не проходили?

– За нами идут! – кричали им в ответ.

Колонна района «Сокольники» появлялась под грохот своего оркестра. Чтобы не пропустить папу, надо было глядеть во все глаза. Но он находил их всегда первым. Мама совала ему свёрток с бутербродами, и дальше они шли втроём. Их колонна тоже часто останавливалась. На таких остановках кто-то раздвигал людей, образовывался свободный круг, и в него вскакивала горластая энергичная тётка. Она давала знак гармонисту и начинала петь частушки или плясать, помахивая белым платочком и дробя каблуками по асфальту. Она теребила тех, кто стоял вокруг, чтобы они тоже плясали. Одни отнекивались, другие, посгибав немного ноги – вроде бы они тоже потанцевали, – прятались за спины соседей. Как только колонна потихоньку трогалась, выражение шального веселья с тёткиного лица исчезало, и она принималась озабоченно говорить что-то людям, у которых на рукавах были красные повязки. Митя видел, что она очень хотела развеселить людей, только у неё это плохо получалось. И ещё он очень хорошо понимал, что, когда она пела и плясала, она притворялась, она не веселилась по-настоящему, а выполняла работу. И, разговаривая с красными повязками, она притворялась, изображая, что объясняет что-то очень важное. Мужчины с повязками в этом притворстве ей помогали неохотно. Было видно, что не слишком уж важный этот разговор, как хотела показать горластая тётка. И получалось, что она притворяется в одиночку. Все люди вместе друг с другом, а её оставляют одну. Вообще-то тётку можно было бы пожалеть, но уж больно она напористая. Митя шёл и думал: «Зачем люди притворяются? Если притворяются, значит, хотят кого-то обмануть. А кого хочет обмануть эта тётка?»