Книга Смилодон - Феликс Разумовский

– Ты хавай давай, корешок, хавай, – Зырянов вытащил жестянку, с лязгом вскрыл ее заточенным о стену ступиком и с улыбкой, подмигнув, придвинул Бурову. – Братская могила. Масса фосфора. – Замолчал, выкатил желваки на скулах и резко, словно в грудь врага, сунул супинатор в еловую столешницу. – Всех бы ментов вот так же, рядами. В одну банку.

Внутренние органы, за исключением женских, Зырянов не любил. До тюрьмы и зоны он вкалывал водителем, крутил-накручивал баранку молоковоза, мирно, спокойно, никого не трогая. Едет себе машинка из Иркутска в Братск, весело порыкивает верный друг мотор, а в цистерне, в гуще молока, бултыхается на проволочке шеверюшка масла. Впрочем, она только поначалу шеверюшка – по прибытии обрастает парой-тройкой килограммов. Не бином Ньютона, все так делают, жить-то надо. И все было бы хорошо, если бы не гаишники, наглые, любознательные и жадные. Так и хочется им урвать побольше масла на свой бутерброд с икрой. В общем, как-то не сдержался Зырянов, двинул от плечища рукой. А мент оказался хилый, гнилой, копытами накрылся, не приходя в сознание. Зато вот чалку за него навесили не хило, не посмотрели на состояние аффекта, наличие беременной жены и положительной характеристики с работы. Так за что, спрашивается, любить ментов?

А над ответом на сей непростой вопрос никто и не задумывался – за столом текла неторопливая беседа, разговаривали в основном о последних новостях: Сява Хрящ ушел на крытку, вызвали на доследствие Килатого, получил накрутку Вася Баламут, Адмирала Колчака ебом токнуло, с концами – только кипятильник включил, и все, в аут. У седьмой претории с месяц как объявился тигр, так менты там теперь ходят, как опущенные в воду. Так и надо лягавым … Разговоры, разговоры, треп в кругу своих до самой ночи. Пока не начинают закрываться веки, и голова, гудящая после ШИЗО, не опускается устало на грудь. Наконец поднялись – заслали жорным объедки со стола, а педерастам чифирную заварку, с чувством пожелали друг другу доброй ночи и начали укладываться спать.

“Хорошие у меня семейники, добрые, не забыли”, – в предвкушении чистого белья, сухого одеяла и приятных сновидений Буров потянулся было к койке, однако кто-то мягко придержал его за локоть:

– Погоди однако, парень, разговор есть.

Это был один из семейников по кличке Шаман, маленький, с лицом, сморщенным как печеное яблоко, пожилой благообразный якут. Звался он в миру Иваном Тимофеевым и был когда-то ученым-этнографом, специалистом по вопросам шаманизма. Причем нужды в конкретных фактах не испытывал, потому как сам происходил из рода Баабыс Дыгына, отца-родоначальника якутских чародеев. Все предки у Ивана скакали на бубне , молились богу Уру и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство тяжелый груз сокровенных знаний. Неподъемный и опасный – меньше знаешь, спокойнее спишь. Когда от Нерюнгри прокладывали газопровод, Тимофеев написал в обком и в соответствующий орган: здесь, однако, тянуть нельзя, это же Ытык Сирдэр , место захоронения шамана Сонтуорка. Злой, кровожадный, дескать, был человек, вокруг могилы понаставил самострелов . Боже упаси задеть кому-нибудь за сторожильные шнуры…

– За сторожильные шнуры, говоришь? Ха-ха-ха! Ах ты, старый дуралей, апологет воинствующего шаманизма! – громко засмеялись и партийцы, и чекисты. – Почем, папаша, опиум для народа?

Однако же, когда труба взорвалась, смеяться перестали и, обвинив Ивана в терроризме, убрали с глаз долой за ограждение зоны – ша, больше умничать не будешь, загнешься скоро на тяжелых работах. Вот мы тебе норму…

Только хрен, семейники пропасть не дали – мало, что ли, на Руси здоровых мужиков. Буров вот, к примеру, с легкостью вытягивал две нормы. Мог бы и три, лишь бы красноперым в пику. За себя, за того парня и за узкопленочного деда. А что, старик не вредный – заговаривает зубы, врачует чирьи, излечивает от поноса, а уж рассказывать начнет – заслушаешься, про шаманов, подземных духов и высосанных через грудь, застрявших в пищеводе костях. Хороший старикан, добрый, только чего это не спится ему? Какие там разговоры могут быть на ночь глядя? Впрочем, будем посмотреть. Ну, что тебе надобно, старче?

Якут был краток.

– А ведь Каратаев, парень, житья тебе не даст, – сухо, даже как-то буднично заметил он и, причмокнув, покачал большой, стриженной под ноль головой. – Ты у него или в БУРе сгниешь, или пидором будешь, или раскрутишься по-ново . Думать надо, парень, однако, крепко думать.

Вот гад, в самый цвет попал, в самое больное место. Каратаев – это подполковник, новый начальник оперативной части. Месяца три тому назад вызвал он Бурова в просторный кабинет, угостил чайковским и ментоловым “Салемом”, а потом и предложил без всяких церемоний: я-де подполковник, вы, Василий Гаврилович, хоть и в прошлом, но тоже подполковник, а потому не лучше ли нам жить дружно, помогать друг другу, ибо оба мы офицеры. В общем, выходи на связь, Василь Гаврилыч, кум тебя зовет к себе чаи гонять . А за стук, бряк и доносы на корешей будет тебе грев, повышенная жирность и, возможно, исполнение голубой мечты под названием УДО .

“Сравнил, сука, спецназа-волкодава с конвойной крысой”, – Буров тогда, помнится, чай допил, выкурил наполовину “салем” с тем, чтоб другую половину подогнать в семью, улыбнулся преданно и сказал:

– Надо подумать.

Тянул время сколько мог, наверное, с месяц, а потом терпение у Каратаева закончилось, и за постановкой в трюм дело не стало. Но это так, предупреждение, первый звонок. Возьмется по-серьезному, так загонит в “пресс-хату”, может бросить к “тубикам” , к наркоманам, в беспредел. Захочет – достанет. С системой бороться невозможно, тем паче если она постсоветская. От Москвы до самых до окраин… Мы не рабы, рабы не мы. Все для блага человека, с чистой совестью – на свободу. Я другой такой страны… А все же интересно, к чему старик клонит. Коню понятно, что разговоры эти он начал неспроста…