Книга Владимир Вернадский - Дарья Буданцева

Он с упоением анализировал нового себя. Он изучал свои эмоции, исследовал глубину своих чувств. И с удивлением приходил к выводу, что, оказывается, любовь не наука. Ее нельзя просчитать, и нет величин, которыми ее можно измерить. Ей можно только покориться. Что Вернадский и сделал. «Как тяжело это время было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желания. Как в лихорадке, не помню где, бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне совершился».

Перестав бороться с внезапно нахлынувшим чувством, Вернадский сделал для себя великое открытие, о котором пишут все поэты на всех языках мира, но которое каждый делает для себя лично, притом неожиданно. Он понял, что любовь все делает возвышеннее и величественнее, всему дарит смысл. И его Дело, и общественная деятельность, и научные изыскания на благо народа – все это было тусклым без любви. Зато с любовью засияло новыми красками, с любовью стало реальным, возможным и исполнимым. «Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнению или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности – невольного зла – в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме у него».

Вернадский, человек разума, воплощение рациональности, ученый, ставящий во главу угла одну лишь логику, признал свое поражение перед всеобъятным чувством любви. Он склонил голову, покорно и радостно, понимая, что нельзя иначе делать что-то полезное в этом мире. «Разве можно работать на пользу человеческую сухой, заснувшей душой, разве можно сонному работать среди бодрствующих, и не только машинально, летаргически делать данное дело, а понимать, в чем беда и несчастье этих бодрствующих людей, как помочь им из этой беды выпутаться? Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте!»

Вернадский, как неопытный в любовных делах подросток, стеснялся подойти к своей возлюбленной без повода. «Задали вы мне работу – найти предлог попасть к Гревсам, так как без предлога я все еще не решусь и по сноровке моей, и по застенчивости, все еще у меня оставшейся, и по привычке скрытничать. Предлог нашелся, но потом я разобрал, в чем дело, и отчасти успокоился, отчасти и неприятно. Хотелось вас повидать, если не поговорить с Вами, а то в эти дни уж больно много пришлось перечувствовать от незнания, что с вами, от полной невозможности хоть чем-нибудь помочь, хоть так или иначе узнать, в чем дело. Приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы получить хоть какое-нибудь известие, принимать на себя холодный и важный вид, скромно и индифферентно спрашивать о том, что в данную минуту не давало покоя ни голове, ни сердцу, что захватывало всего, сглатывало и уничтожало все другие мысли и помыслы».

Его страсть к Наталье Егоровне была похожа на зависимость. Он боялся сделать шаг вперед, боялся промахнуться, боялся отступить назад. «Я не могу не писать Вам, не могу не видеть Вас, не слышать Вас. Мне хотелось сейчас же написать Вам, как только возвратился от Вас, все эти дни я никак не мог успокоиться, мне хотелось видеть Вас. И только боязнь сделать Вам неприятность сдерживала меня; могли возникнуть те иль иные неприятности для Вас, расспросы да разговоры, подвергать Вас которым я никак не хочу, да и не имею права. Я прекрасно понимаю, что из одной Вашей глубокой доброты Вы дозволяете мне писать Вам и относитесь ко мне хорошо, и неужели мне за эту доброту подвергать Вас разным мелким, правда, но тем более сильным уколам, разным неприятностям. Я, впрочем, не знаю, может быть, их не может быть? Мне вспомнились здесь несколько фраз, Вами сказанных в субботу, про Териоки, когда Вы заметили мне: «Вы боитесь приехать», и я вам ответил утвердительно. Потом я сообразил, что мы друг друга не поняли, а для меня теперь кажется невозможною пыткою, чтобы Вы неверно думали или понимали то или другое из моих мнений, тот иль другой из моих поступков. Не то, чтобы я не решился приехать вследствие боязни разных светских стеснений и т. п., их всегда можно обойти или примириться с ними. Никогда конфузливость моя не доходила до того, чтобы я из-за нее отказывался от какого-нибудь нужного для меня или для других дела. Не доходила уже потому, что я никогда не обращал особого внимания на мнение окружающих, никогда не сообразовывал свои поступки с их мнениями. Вы теперь одна, мнение которой, действительное или предполагаемое, может удерживать, удерживает меня от тех иль иных поступков; да и это случилось со мной после страшной, мучительной борьбы, доводившей меня иной раз чуть не до исступления. Я боюсь приехать потому, что не могу полагаться на свою сдержанность, на ту силу выдержки, какой еще недавно владел вполне, боюсь, что какое-нибудь слово, фраза доставят Вам неприятность, боюсь еще потому, что положение мое будет очень тяжелое, и после каждого такого свидания я долго не могу успокоиться, а это для меня невыносимо тяжело. Лучше ждать, пока определится для Вас Ваше отношение ко мне, тогда будет легко и не будет стоить говорить обо всех этих «боязнях». А покуда нет определенности, я буду «бояться».

Наталья Егоровна Вернадская (урожд. Старицкая). 1886 год.

Покорившись любви, Вернадский вступил в новую битву – с женским упрямством. Наталья Егоровна не верила в то, что у Владимира к ней самые серьезные чувства. Ее сильно смущала разница в возрасте, притом что старшей в паре была она. «Но я никак не могу понять, при чем тут 2 года разницы и как они могут так скверно повлиять на мою жизнь, как Вы это пишете. Неужели Вы думаете, что я могу увлечься, полюбить кого-нибудь другого? Не думаю, чтобы кто-нибудь мог. Любовь – чувство цельное, оно не допускает никаких сделок, никаких разделений. Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, а мне кажется, что те, которые потом разлюбили, – никогда не любили: они увлеклись красотой или молодостью, может быть, иной раз, находились под впечатлением минуты, под влиянием целого ряда случайно сложившихся обстоятельств. Но они не любили так, как мне это чувство представляется: когда оно составляет все, перед ним исчезает все, оно обновляет, возрождает человека. И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, что не может оно пройти, так как слишком большую долю моей души оно заняло».

Наконец Наталья Егоровна убедилась в силе его чувств к ней. «С первого взгляда меня сильно повлекло к Вам, – писала она. – Какая-то ужасная вера сразу явилась к Вам; вера в Вашу честность, искренность, отзывчивость, я могла сразу говорить с Вами как со старым другом, который все поймет и всему будет горячо сочувствовать».