Книга Дьяволы судного дня - Грэхем Мастертон

Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.

Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.

Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.

— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.

Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.

— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.

Фермер кивнул:

— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.

Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:

— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.

Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:

— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.

Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.

— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.

Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.

— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.

— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.

Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.

— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.

Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.

— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.

Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.

— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.

Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.

— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.

— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.

— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.

— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?

Огюст пожал плечами:

— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.

Я выпил еще кальвадоса, и он согрел мое горло, как приличный стакан горячей коки.

— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, — ответил я. — Der Teufel.

Огюст слегка улыбнулся, и его улыбка напомнила мне улыбку Мадлен.

— Я должен переодеться, — заявил он. — Я не люблю сидеть за ланчем в таком грязнущем виде.

— Давайте, — ответил я. — А где Мадлен?

— С минуты на минуту подойдет. Она тоже приводит себя в порядок, ведь к нам заходят гости не очень часто.

Огюст отправился переодеваться, а я подошел к окну, которое выходило в сад. Фруктовые деревья уже были приготовлены к зиме. Их ветки, как и трава, покрылись инеем. Какая— то птица села на обледеневшую крышу сарая, находящегося в дальнем углу сада, и тут же упорхнула.

На стене, на одной из фотографий, я увидел молодую девушку с волнистой прической в стиле двадцатых годов и догадался, что это мать Мадлен. Рядом висела цветная фотография Мадлен в детстве, с улыбающимся священником на заднем плане. Затем портрет Огюста в высоком белом воротнике. Среди прочего там стоял бронзовый собор с локонами волос вокруг шпиля. Я даже приблизительно не мог догадаться, что это значит. Я не был нормандским католиком и не верил в церковные реликвии.

Как только я протянул руку, чтобы взять модель собора и рассмотреть ее получше, открылась дверь. Это была Мадлен, в платье кремового цвета, ее каштановые волосы были зачесаны назад и заколоты черепаховым гребнем, а губы накрашены ярко— красной помадой.

— Пожалуйста… — попросила она. — Не трогайте это.

Я убрал руки от собора.

— Извините. Я только, хотел рассмотреть его получше.

— Это принадлежало моей матери.

— Извините меня.