Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Как это ты не пьешь? — вопрошали ярко-голубые глаза.

— Пью, — упорствовал Энрике, поднося своим следователям пепельницу.

— Он не пьет, потому что не учился в университете, — сказал Бернард, высоко поднимая догоревшую спичку — этакий Мистер Свобода, тщетно пытавшийся осветить Энрике путь в Лигу плюща[3].

— Точно! — сказала Маргарет и достала из кармана пачку «Кэмел лайтс». — Бернард говорил, ты бросил университет, чтобы начать писать.

— Я бросил школу, — ответил Энрике, нащупав в рукаве козырного туза, — чтобы написать первый роман.

Он вынул эту беспроигрышную карту и мягко заскользил ногами в белых носках по блестящему дубовому паркету, стеклянная пепельница в вытянутой руке — точь-в-точь стройный длинноволосый придворный в черных джинсах, интересующийся у качающегося замшевого ботинка принцессы: «Достаточно хорош? Достаточно хорош?»

— Ты даже не окончил школу? — спросила она.

— Ушел из десятого класса[4], — ответил он уже не так гордо, не понимая, какое впечатление произвели на нее его необычные достижения.

— Ну что ж, ты хотя бы успел научиться курить, — сухо заметила Маргарет, сбросив ноги на пол и потянувшись вперед, чтобы принять его стеклянный дар, — и вот тут-то это и случилось. Бездонные голубые глаза оказались в футе, а может, и в шести дюймах, а может, и еще ближе — и что-то произошло внутри Энрике, словно вдруг лопнула гитарная струна. Что-то стукнуло, а потом задрожало в глубине грудной клетки. Он бросил школу и никогда не изучал анатомию, но знал, что сердечно-сосудистая система не должна вести себя так, будто она источник и центр ощущений. Тем не менее он готов был поклясться всем и каждому — хоть и не собирался никому об этом говорить, — что Маргарет секунду назад заставила его хрупкое сердце разлететься на осколки, а может, для этого хватило одних ее голубых глаз.

Глава 2

Роковое видение

Энрике изучал ее профиль, пока она погрузилась в вызванное ативаном забытье, чтобы хоть на время отдохнуть от ужаса, которому противостояла в одиночку. Только в одиночку, признавал Энрике, хотя он с изматывающей настойчивостью старался — и вполне успешно — быть с Маргарет каждую минуту, во время всех осмотров, всех анализов, всех компьютерных и магнитно-резонансных томографий, всех сеансов химиотерапии, перед всеми тремя операциями выпускал ее руку только у самых дверей в операционную. И даже в течение этих вынужденных разлук он оставался рядом, меряя шагами комнату ожидания, боясь отлучиться даже в туалет. Он хотел быть первым, кого она увидит в то мучительное мгновение между пробуждением от тяжелого наркотического сна и тем моментом, когда завеса морфия отгородит ее от боли. Напрасные надежды, говорил он себе: то же самое лекарство, которое снимало боль, стирало из памяти все его ласковые слова и поцелуи. Но потом, приходя в себя, она каким-то образом знала, точно знала, что он был рядом.

Энрике настолько преданно заботился о Маргарет, что мог сам себя заподозрить в неискренности, если бы не один случай, когда он здорово ошибся. Примерно три года назад не он, а Лили, ближайшая подруга Маргарет, шла по больничному коридору — именно Лили пережила с Маргарет кошмар первой ночи после того, как уролог наконец сообщил ей диагноз: рак мочевого пузыря, о котором он конфиденциально уведомил Энрике за два дня до этого. Конечно, у Энрике было оправдание — их младший сын, шестнадцатилетний Макс, ждал дома один, еще не зная, почему его мать уже третий день остается в больнице после процедуры, которая должна была занять всего час. Конечно — но Энрике мог бы как-то все устроить, что он делал множество раз в последующие годы. Его единоутробная сестра Ребекка, или Лили, или кто-нибудь еще мог побыть с Максом, пока Энрике занялся бы делом поважнее: разделил страх Маргарет, ободрил и успокоил ее, развеселил и приласкал, хотя сам был перепуган до дрожи в коленях.

Но все это было давно, прошло два года и восемь месяцев, 147 дней и ночей в больницах, за которые Маргарет перенесла три серьезные и полдюжины менее сложных операций, четырнадцать месяцев химии, две ремиссии и два рецидива… Теперь же, когда надежда уже умерла, глядя в прошлое сквозь мутную призму поражения и усталости, Энрике казалось неизбежным, что все кончится именно так, медленным, дюйм за дюймом приближением к смерти по дороге с односторонним движением.

Дыхание Маргарет было едва уловимым. Лежа в позе эмбриона, она казалась еще меньше, чем была на самом деле. Энрике не верилось, что она мирно спала, если спала вообще. Наркотики затуманивали сознание, но не давали забыть ни об утерянных радостях жизни, ни тем более о маячившем впереди мрачном финале.

Энрике посмотрел в окно на тяжелые, грозовые облака, нависшие над Ист-Ривер, и отпил глоток кофе из магазина «Дин энд Делука». Он был рад любому средству, хотя бы на время избавлявшему от безнадежной, нескончаемой усталости. Даже после двух чашек он все равно чувствовал, как саднит кожа на лбу, висках, веках и щеках, будто маска плоти, потрескавшись, начала осыпаться вниз, к подбородку. Стоило ему закрыть глаза, чтобы дать им отдохнуть от обжигающего дуновения кондиционеров госпиталя Слоан-Кеттеринг, как покрытый ковром пол вдруг исчезал и сам Энрике куда-то уплывал, пока чей-то голос или вибрация телефона насильно не возвращали его в состояние относительного бодрствования. В эти дни друзья нередко заводили разговор о том, что ему надо больше спать, и тут же умолкали, понимая, что подобные советы в данных обстоятельствах совершенно бесполезны. Тем не менее, чтобы заставить замолчать своего особенно непонятливого единоутробного брата — тот и не подумал навестить Маргарет в больнице, зато упросил Энрике с ним пообедать, — ему пришлось описать свой день:

— Я хочу быть в госпитале ночью когда ей особенно одиноко но и не хочу чтобы Макс чувствовал себя брошенным а это значит ночевать в Слоан-Кеттеринг вставать на рассвете поверь мне в больнице это совсем не трудно чтобы съездить домой разбудить Макси покормить его проводить до метро потом я принимаю душ переодеваюсь и пытаюсь успеть в Слоан к утренним процедурам впрочем обычно все равно опаздываю их делают очень рано что в общем не так уж важно поскольку мне удается перехватить докторов во второй половине дня перед тем как я убегаю обедать с Максом.

Он объяснялся в таком духе с первых дней болезни Маргарет — бессвязный, сумбурный рассказ, безусловно нуждавшийся в редактуре. Это тоже было симптомом усталости и вместе с тем непроизвольным ответом на реакцию большинства людей на страшную болезнь жены: они выспрашивали у Энрике все детали лечения Маргарет, умышленно не обсуждая при этом возможный исход. Несмотря на возраст — а через три недели Энрике должно было исполниться пятьдесят, — он не избавился от юношеской привычки переделывать знаменитые изречения, поэтому, когда он завел разговор о том, что ждет Маргарет, победа или поражение, а друзья в ответ попытались свернуть беседу, он тихо, обращаясь сам к себе, нараспев произнес: «Я — смерть, великий разрушитель пустых разговоров»[5].