Книга Идишская цивилизация. Становление и упадок забытой нации - Пол Кривачек

Идишский мир тоже имел свою особую топографию, в которой были отмечены такие города, как Хелм, Лемберг (ныне Львов), Пинск и Бельцы, прославленные в еврейских легендах и песнях и населенные таинственными, но почтенными личностями наподобие Баал Шем Това, Виленского Гаона и Сатмарского ребе и знаменитыми семьями вроде Ландау, Бродов и Раппапортов. Я знал этот мир так же, как его знали мои даже нееврейские одноклассники нашего круга. Ведь у нас были друзья, деды и даже родители которых пусть и родились в Британии и принадлежали ко второму поколению иммигрантов 1920-х годов, но придерживались обычаев и ценностей своей восточноевропейской исторической родины, читали молитвы на иврите с сильным идишским акцентом и говорили дома на идише.

Разговоры велись, однако, не только на идише. К этому времени новое поколение говорило по-английски и легко переходило с английского на идиш и обратно в зависимости от темы. Выбор языка мог многое сказать о чувствах говорящего: бизнес и политика всегда обсуждались на идише – в конце концов, для этой сферы использовались одни и те же слова: гониф («вор»), швиндлер («лгун»), фарбрехер («жулик»); на идише говорили о домашних делах, еде, одежде, личных чувствах и внешности других людей: «Шейнере лигт мен ин дрерд» («Они хоронят тех, кто выглядит лучше них»). Английский лучше подходил для обсуждения проблем, связанных с техникой, например, когда фаршолтнер (проклятая) машина опять не заводилась с утра, а также предметов, считавшихся высокими, таких, как посещение врача или учителя; я не помню также, чтобы вопросы о школьных делах задавались на идише. Достаточно неожиданно, что тот же подход применялся и в религиозных делах. Правда, раввин общины регулярно вел беседы на идише, но в большинстве домов во время разговора по-английски произносились ивритские религиозные термины: хазн (кантор), сидур (молитвенник), кидуш (праздничное благословение). Подробности, связанные с сексом, разумеется, не обсуждались ни на каком языке, но, когда рассказывали анекдоты, считалось, что язык неевреев для этого плохо подходит.

Различия между евреями и неевреями, в большинстве случаев игнорируемые английским языком, всегда акцентировались в разговорах на идише. Еврейской религии свойственны разнообразные бинарные классификации: дни календаря делятся на праздничные и будние, пища – на мясную и молочную, мясо – на кошерное и трейф (некошерное), ткани – на шерстяные и льняные, евреи – на священнические семьи (когены и левиты) и остальные (израиль). Люди тоже были либо идн (евреи), либо гоим (неевреи). Последнее слово заимствовано из библейского иврита и обозначает «народ»; гой (множественное число гоим) – «нееврей», прилагательное гоиш – «нееврейский», абстрактное существительное «гойство»(по-английски goishness) применялось к тем, кто напился и валяется в уличной канаве. Но, подобно словам гора («белый человек») на хинди и урду или цыганскому гаджё (нецыган), слово гой обладает лишь мягким уничижительным налетом. Чтобы оскорбить всерьез, использовали сленг ист-эндских кокни. По образцу английского обращения yob вместо boy («парень») слово гой превращалось в йог (произносили и даже писали йок) – подходящее словечко для хамов, выкрикивавших непристойности и швырявшихся камнями, когда мы возвращались по субботам из синагоги. Но даже слово йок могло приобретать некоторый иронический оттенок. Бабушка моего близкого друга считала, что воскресный обед у англичан состоит из ростбифа и йокширского (вместо «йоркширского») пудинга.

Излишне говорить, что это был религиозный мир, но религиозность скорее приобретала упрощенную, бессознательную форму, свойственную мировоззрению традиционного общества, чем выражалась в суровой набожности истово верующих. Религиозные правила выполнялись, потому что так было принято, а не потому, что так предписано Богом. Люди ходили в синагогу по субботам и праздникам, потому что туда полагалось ходить. И совсем не так, как известные мне преданные прихожане церкви с поджатыми губами; зайдя в синагогу, чтобы выполнить свой долг, многие члены общины продолжали сплетничать, рассказывать анекдоты и обсуждать свои дела во время службы. Часто в субботнее утро это бормотание в синагоге становилось настолько громким, что раввин и служка захлопывали крышки подставок для чтения и призывали к тишине, чтобы молитвы кантора можно было слышать хотя бы на небесах. Аналогичным было и отношение к кашруту. Некошерной еды и блюд, в которых смешивались молочное и мясное, строго избегали не столько по требованиям еврейского религиозного закона, сколько потому, что сама мысль о том, чтобы отведать свинины, моллюсков или тушенной в сметане телятины была тошнотворной и отвратительной, как для англичанина – мысль о том, чтобы съесть муху или овечий глаз.

Все это являло разительный контраст с отношением к религии моих собственных родителей, которое было более осознанным и обусловленным Писанием и Законом: моя мать была родом из моравского Никольсбурга (ныне Микулов), из клана с сильными раввинистическими связями. Это было не единственное отличие, поскольку каждая из сторон смотрела на другую с подозрением и презрением. Люди, подобные нашей семье, евреи из Вены, где они составляли около 10% довоенного населения, теперь оказались в роли двойного меньшинства, которых превосходили по численности и неевреи, и евреи, говорившие на идише. Они подозревали, что идишские евреи выиграли от войны с нацистами; обвиняли их в том, что те сделали мало или ничего для помощи своим единоверцам в годину бедствий; считали их непросвещенными средневековыми людьми, их язык – варварским жаргоном, их веру – неотличимой от вульгарных предрассудков, а их самих – виновными в том, что они обесславили благородные чаяния иудаизма. Напротив, говорящие на идише видели в недавних эмигрантах из Германии и Австрии вроде нас ассимилировавшихся отступников, находившихся в одном шаге от обращения в христианство, и считали Холокост карой за принятие современного западного образа жизни, называя нас замечательно древним словом апикорсим (буквально – «эпикурейцами»).

Мальчишкой я регулярно участвовал в переговорах между этими тремя резко отличавшимися друг от друга группами, которые казались мне чем-то вроде параллельных миров. Когда после школы меня приглашали на чай к приятелю, я должен был утром покинуть 1930-е годы на континенте, провести школьные часы в Англии 1950-х годов и после уроков войти в идишский мир времен… каких? Дату того, что казалось одновременно и нынешним и древним, и современным и вневременным, определить было невозможно.

Дело было совсем не в том, что говорящие на идише проводили одну часть жизни в современной Британии, будучи активно и успешно включенными в бизнес или в профессию, а другую – в собственном непостижимом вечном мире. В отличие от германских, австрийских, французских и итальянских евреев и даже сефардов казалось, что у них нет истории. Или, точнее, у них не было интереса или даже воспоминаний о людях и землях, не связанных с их недавними семейными традициями. Более того, многие из них не знали названий восточноевропейских городов, откуда эмигрировали их семьи, а некоторые даже забыли, какие у них были фамилии до того, как эти фамилии были переделаны на английский манер, и казалось, что это их совершенно не заботило. Дважды перемещенные – сначала из европейского гейма в лондонский Ист-Энд, где они поселились поблизости от пристани, куда пришел их корабль, а в следующем поколении переехавшие на окраины, – большинство известных мне идишских семей, казалось, совершенно утратили свое прошлое.